Но Георг Ланс был не дурак. Он умел говорить, но умел и молчать. Лучше враг, чем два. Да и потом, ещё неизвестно, как оно обойдётся, если рассказать...
Вопрос, естественно, в том, кто больше платит.
Так или иначе, но карандаш до сих пор оставался целым.
— Лис? — переспросил тем временем толстяк, как будто удивляясь, что испанец этого не знает. — Лис — на дороге. На большой дороге. Двое за его спиной, один рядом, один впереди. Бездна идёт за ним по пятам и смотрит в ваши души. Не вставайте у него на пути, господа солдаты Господа; вам не дано постичь, какая нужна смелость, чтобы мерить сердцем бриллиантовые дороги Вечности. Там холодно. Холодно...
Он обхватил себя руками.
Испанцы вновь умолкли и переглянулись.
— Что всё это означает? — спросил у всех Родригес, явно озадаченный. — Алебарда мне в печёнку, ведь должно же это что-то значить! Этот парень явно что-то знает или что-то где-то слышал. Эй, ты! Что это за Лис? Как его по-настоящему зовут? Отвечай, canaille[72]!
В глазах фламандца расплескалась пустота.
— Nomen illi mors[73], — вдруг провозгласил он на чистой латыни и умолк.
Мануэль перекрестился, остальные делали то же.
— Con mil demonios[74], — тихо выругался Анхель. — Не нравится мне это.
— Надо свести его к padre, — сказал молчавший до сих пор Хосе-Фернандес. — Помочь это нам может.
— Дельная мысль, — одобрил Киппер. — Эй, Санчо, проводи его! Заодно справься, как там себя чувствует его преподобие. Да смотри, чтоб этот, — он кивнул на толстяка, — чего не выкинул.
Санчес кивнул, оставил трубку на столе и поманил толстяка пальцем:
— Пойдём.
Возле самой лестницы, которая вела наверх, безумный Смитте вдруг остановился, обернулся и по очереди оглядел всех пятерых, оставшихся за столом.
— Вот, — сказал он, по очереди указывая пальцем на Анхеля, Родригеса и Киппера. — Ты, ты и ты.
— А я? — с усмешкой спросил его Санчес.
Смитте сделал полуоборот, замер и несколько мгновений смотрел ему в глаза своим безумным мутным взором, от которого испанцу сделалось не по себе. Казалось, Смитте видит что-то запредельное, далёкое, доступное одним лишь ясновидящим, пророкам и безумцам.
— И ты, — сказал он наконец.
Выстрел. Я проснулся в начале шестого;
Я наблюдал охоту на единорогов,
Но я оставался при этом спокойным:
Я много читал о повадках этих животных.
Никто не сможет поставить их в упряжь,
Никто не сможет смирить их пулей,
Их копыта не оставляют следа,
Они глядят вслед движущейся звезде.
[75]БГ
Неделя за неделей уносились прочь, пятная снег затейливыми иероглифами птичьих следов, а в маленькой хижине на старых рудниках, приютившей трёх человек, ничего не менялось. Всё так же травник приходил и снова исчезал, принося известия и свежие припасы, так же приходили к ним лечиться всяческие существа, живущие в лесу, приходили сами, приводили родичей, приносили детёнышей. В меру сил Жуга ухитрялся помочь каждому, врачевал зверей, людей и птиц и всяких, как он выражался, «креатур», не делая меж ними никаких различий. Когда его подолгу не бывало дома, Ялка и сама, бывало, пользовала их заранее приготовленными мазями, настойками и порошками. Никто не жаловался. За лечение расплачивались, кто чем мог — кто горстью осенних орехов, кто сушёными грибами или ягодами, а кто и камушками из пустого рудника. Цена, конечно, всем этим подаркам была невелика, но травник всему находил применение. Одна хвостатая малышка с остренькими зубками запомнилась девушке тем, что у неё совсем не оказалось, чем платить за вылеченное ухо, и она заместо денег спела тут же сложенную ею благодарственную песенку. Мелодия её потом долго ещё звучала у Ялки в ушах.