О доме думалось постоянно. Особенно теперь, когда он был в каких-то двадцати-тридцати верстах от него. Их делил только Дон. Но как именно теперь они были неизмеримо далеки друг от друга. Днем с бугров пытливо и тревожно оглядывал знойное Задонье. Вглядывался в режущую синь до слез, будто и в самом деле мог что-то увидеть в ней. Расплывчато мрели сады и вербы ближних хуторов, бугры и степные курганы, разделенные логами и оврагами, а за ними уже и его родной хутор Черкасянский.
Над Доном пулемет выбивал чечетку. Андрей потерся спиной о шершавую стену клуба, крепче охватил колени руками. «Ловкач, — подумал о пулеметчике. — Тоже нудит от тоски, темноты и соседства смерти».
Ночь была духовитая, темная. Меж туч ныряла полная луна. Где-то гудел самолет.
В клубе бренчало рассохшееся пианино. Играл Жуховский, солдат лет сорока, бывший учитель пения в школе.
— Чего мучишься, не идешь в клуб? — не поворачивая головы, спросил Андрей длинноногую дивчину, хозяйкину дочь.
— Мне и тут хорошо. — Выношенное платье коленей не закрывает. Огладила ладошкой подол, колени, вздохнула.
Она почему-то не отходила от Андрея ни на шаг, едва он возвращался из наряда, дежурства или другого какого задания. Он полушутя-полусерьезно смотрел в ее серые, затемненные ресницами глаза, на ее крепкие крупные губы. Потом умывался около колодца и забирался на сеновал. Один раз после бессонной ночи принес ей букетик ландышей, набранных на берегу Дона в затравевших кустах боярышника и клена, где она ставили мины.
Из клуба по-прежнему доносилась музыка. Играли плохо. Но Андрей чувствовал, как закипают в нем слезы, поднимается и растет боль и жалость к самому себе и ко всему вокруг. Хотелось заплакать, и мешала эта голенастая и настырная девчонка. В хриплых звуках пианино чудился и весенний шум тополя у двора, и плеск воды под веслом, и зоревой холодок, и еще многое-многое, чего он в жизни не успел еще узнать и не испытал ни разу.
Чечеточник продолжал развлекать нудившихся в темноте часовых по обе стороны Дона. Ему отрывисто, по-собачьи, отвечал немецкий МГ-34. Остальные далеко по оба берега молчали, вслушиваясь в перебранку этих двоих.
Коротко вздохнув, девчонка придвинулась. Подол вздернулся. Прихватила, прижала ладошкой. Затихла. Тоже, видно, слушала незатейливую солдатскую забаву.
«Вот навязалась!» — злобился Андрей на девчонку. Попробовал языком солоноватую полынную горечь на губах, повертел шеей, будто ему накидали за ворот остьев… Сознание, как дурной сон, не отпускало недавнее: опоясанная ревущей дорогой степь, вычерпанные до дна колодцы, потрескавшиеся до крови губы и белый каленый до звона зной. Саперы давно потеряли счет, сколько раз им приходилось нырять в воду, тянуть бревна и латать разорванный настил, где винтом кружилась зеленая донская вода. А с бугров скатывалось и закипало у моста хриплое, обезумевшее от жары и неразберихи дорожное царство.