Наконец я выскочил из директорского кабинета.
Прямо напротив находилась комната наставников-помощников, то есть, как сказали бы теперь, учительская. Там наши педагоги дожидались теперь звонка, чтобы разойтись по своим классам, но, несмотря на свою смертную муку, я все же заметил, что дверь этой общей комнаты была открыта.
Но зачем она открыта?
Уж не оставили ли ее открытой специально, чтобы всем им было лучше слышно, как трость обрушивается на мальчишеское тело?
А зачем же еще? Я даже был почти уверен, что дверь распахнул не кто иной, как капитан Хардкасл. Мне рисовалась картина: вот он стоит там, среди своих коллег по работе, и довольно хрюкает после каждого удара.
Маленькие мальчики подчас способны вести себя очень по-товарищески, когда у кого-то из них случаются неприятности, и уж тем более, если они чувствуют, что совершена явная несправедливость. Когда я вернулся в свой класс, меня обступили соученики, и со всех сторон я видел участливые лица и слышал сочувствующие голоса поддержки.
И вот что я еще помню. Мальчик моего возраста по фамилии Хайтон так сильно загорелся всей этой историей, что сказал мне в тот день перед ланчем:
— У тебя нет отца. У меня есть. Я хочу написать ему и рассказать, что случилось, и он что-нибудь придумает.
— Да что он может сделать? — сказал я.
— Ой, да ты что? Он все может, — сказал Хайтон. — И мой папа этого так не оставит.
— А где он сейчас?
— В Греции, — сказал Хайтон. — В Афинах. Но какая разница?
Так или иначе, маленький Хайтон сел и написал своему отцу, в которого так верил, но, понятное дело, из его затеи ничего не вышло. Но все равно, это был такой трогательный и великодушный порыв маленького мальчика, захотевшего помочь другому маленькому мальчику, что я никогда не забывал про него и никогда не забуду.
Когда пошла уже третья четверть моего учения в школе св. Петра, я заболел гриппом и меня уложили в постель в лазарете. Так называлась палата для больных, в которой безраздельно властвовала противная и страшная экономка. На кровати рядом со мной лежал семилетний мальчик, которого звали Эллисом, и он мне очень нравился. Эллис попал в лазарет потому, что у него на внутренней стороне бедра выскочил здоровенный и кажущийся воспаленным фурункул. Я видел его. Величиной со сливу и почти такого же цвета.
Как-то утром явился доктор осмотреть нас, и вместе с ним в палату вплыла экономка.
— Какая у него сегодня температура? — спросил врач, указывая на меня.
— Тридцать семь и восемь, — ответила экономка.
— Хватит ему тут прохлаждаться, — сказал врач. — Отправляйте его завтра в школу.