После «Ивана Грозного» нам показали очень впечатляющие фрагменты «Бежина луга». Как известно, этот фильм должен был прославить «подвиг» Павлика Морозова. В плане режиссерском и операторском фильм, по-видимому, был отснят отменно. По статическим фрагментам, конечно, нельзя судить об уничтоженной ленте. Но дух картины вполне можно прочувствовать. Запомнились звериные, заросшие «диким волосом» хари крестьян (по режиссерскому замыслу символизирующие «темное, уходящее прошлое доколхозной деревни»). Очень странно было смотреть на варварский разгром церкви озверелыми крестьянами, обращенными в колхозную веру. Особенно тяжелое впечатление производила группа снятых крупным планом (это Эйзенштейн умел делать!) очень страшных и безобразных старух, глядящих на этот погром и ощеривших беззубые пасти в кощунственном одобрительном смехе. Сцена чудовищно неправдоподобная, но зато необыкновенно идеологически выдержанная.
Как известно, Сталину не понравились ни «Грозный», ни «Бежин луг», что имело вполне естественные последствия для этих выдающихся произведений искусства. Критики и историки кино разное говорят о причинах этой немилости. Как дилетант я мог бы по этому поводу сказать следующее: перестарался Сергей Михайлович в своем угодничестве, перемудрил. Он хотел решать свою холуйскую задачу методами высокого искусства, искал какие-то новаторские формальные решения, «ходы» — ведь он же был действительно выдающийся художник! А примитивный, грубый вкус Вождя требовал чего-то более простого и понятного. Эйзенштейна же высокое искусство время от времени куда-то заносило совсем «не в ту степь» (вспомним знаменитую сцену с немецким ландскнехтом Штаденом, где, может быть, вопреки воле режиссера очень ярко и наглядно проявляется дикий деспотизм грозного царя). Сталину еще не нравилось, что после очередных казней Грозный замаливал свой грех. Бывший семинарист, конечно, этим комплексом не страдал…[40]
Здесь намечается интересная коллизия между мещански примитивным вкусом всесильного деспота-заказчика и рвущимся изо всех творческих сил выполнить этот заказ талантливым художником. Положение последнего всегда опасно — его не поймут! Тот же Клейман поведал нам об очень характерном эпизоде, случившемся на премьере «Валькирии» в Большом театре в сезон 1940 года. Как известно, Эйзенштейн, выполняя очередной нелегкий заказ Вождя, незадолго до этого и совершенно для всех неожиданно подписавшего зловещий советско-германский договор, поставил любимую фюрером оперу Вагнера. Согласие Эйзенштейна поставить «Валькирию» на самой большой сцене страны было тем более удивительно, что за несколько лет до этого он создал весьма понравившийся Вождю фильм «Александр Невский», гневно бичующий псов-рыцарей, прямым наследником которых объявил себя бесноватый фюрер.