На какое-то время
Зинаида Павловна умолкала, взвешивая слова ученика, пытаясь найти правильный
ответ. И, как обычно, хваталась за своего «святого». Показывая на портрет
Ленина, она пускала в ход тяжелую артиллерию:
— А ему ты веришь? Он —
как и твой Христос — жизнь ради нас положил! Всю ее отдал ради народа!
Алексей знал, что ему
ответить на это, но не смел. Отец и мать категорически запретили спорить о
личностях вождей, генеральных секретарей, даже если их сравнивают со
Спасителем. И все же он нашел, что сказать.
— А если бы вас
заставляли отречься от Ленина? Ну... Так... На годик всего... А потом можно
снова... В комсомол, в партию, хоть куда?
— Вот что, Добромыслов,
ты говори да не заговаривайся. Как ты вообще можешь сравнивать! С именем Ленина
люди в атаку шли! На амбразуры бросались!
— Старшая сестра
рассказывала, что когда она училась, все говорили — с именем Сталина.
— Да, и с именем
Сталина!
— А вы знаете, сколько
христиан приняли мученическую смерть с именем Спасителя?
— Да от чего он тебя
спас, спаситель твой? А? От чего? От заблуждений твоих заскорузлых? Нет, все, у
меня сейчас еще совещание, а ты, Добромыслов, думай, придешь в пятницу. Понял?
И помни, Алеша, для нас важен каждый член нашего общества. В пятницу жду, вот,
— она взяла со своего стола первую попавшуюся брошюру, — почитай... это... —
посмотрела на название, — о борьбе коммунистов с международным сионизмом. Это
важно.
Алексей послушно брал
книгу, язвительно подмигивал лукавой улыбке портретного Ленина и уходил до
следующей пятницы. В пятницу беседа продолжалась в той же тональности. Еще были
комсомольские и классные собрания, куда его приглашали на проработку. Но,
правда, все реже. Видимо, потому, что у многих ребят он вызывал отнюдь не
недоумение или раздражение, а иногда нескрываемый интерес. Особенно после того,
как по оплошной просьбе секретаря комсомольской организации Добромыслов
рассказал о своем понимании Вечной жизни.
Жить вечно хотелось
всем...
* * *
Петрович прижал «газель»
к воротам одного из домов. Было заметно, что самочувствие его со временем
становится все хуже. Он часто ежился от озноба и стал меньше говорить. В двух
окнах горел свет, но за плотными цветастыми занавесками о происходящем за
стеклом можно было только догадываться по шумному говору.
— Я же говорю, бухают, —
определил Петрович и постучал казанками по стеклу.
С первого раза его не
услышали, он постучал громче, на этот стук штора отодвинулась, в окно выглянуло
небритое лицо, пытаясь безуспешно вглядеться в темноту и одновременно вопрошая: