В ту ночь, когда они летели из анклава к Либревилю, ему было только тридцать лет.
Напротив бельгийца, прислонившись к стене фюзеляжа, сидел Жан-Батист Лангаротти, погруженный в свое привычное занятие, помогающее скоротать долгие часы ожидания. Небольшого роста, крепко сбитый, подтянутый и смуглый корсиканец, родившийся и выросший в городке Кальви. В возрасте восемнадцати лет он был призван Францией в числе ста тысяч appeles <Призывники (фр.).> на алжирскую войну. К середине полуторагодичной службы он подписал постоянный контракт и позже был переведен в 10-й Колониальный десантный полк, в пресловутые «красные береты» под командованием генерала Массю, известные под названием «les paras». Ему был двадцать один год, когда наступил раскол и некоторые части профессиональной французской колониальной армии встали под знамена идеи «вечно французского Алжира», проповедуемой в то время организацией, называемой ОАС.
Лангаротти ушел вместе с ОАС, дезертировал и после неудавшегося путча в апреле 1961 года ушел в подполье. Тремя годами позже его поймали во Франции под чужим именем, и он провел четыре года в заключении, томясь в мрачных и темных камерах сначала в тюрьме Санте, в Париже, затем в Tурe и, наконец, в Иль-де-Ре. Заключенным он был неважным, о чем у двух надзирателей остались отметины на всю жизнь.
Несколько раз битый до полусмерти за нападение на охрану, он отмотал весь срок от звонка до звонка и вышел в 1968 году, боясь лишь одного на свете: закрытого пространства, камер и нар. Он давно дал себе зарок ни за что больше не попадать в камеру, даже если это будет стоить ему жизни, и прихватить с собой на тот свет не меньше полудюжины тех, кто снова придет его забирать. Через три месяца после освобождения он на свои деньги прилетел в Африку, ввязался в военные действия и поступил в отряд Шеннона как профессиональный наемник. В ту ночь ему был тридцать один год. Выйдя из тюрьмы, он не перестал неустанно совершенствовать свое искусство владения оружием, которое было ему знакомо еще с мальчишеских лет на Корсике, и благодаря которому он позже приобрел себе репутацию в закоулках города Алжира. Левое запястье у него было обычно обмотано кожаным ремнем, таким, которым пользуются старые парикмахеры для заточки опасных бритв.
Ремень крепился на запястье двумя металлическими кнопками.
Когда было нечего делать, он снимал его с запястья и наматывал на кулак левой руки гладкой стороной кверху.
Именно этим он и занимался теперь по дороге в Либревиль. В правой руке у него был нож с шестидюймовым клинком и костяной ручкой, которым он умел орудовать так лихо, что тот оказывался на своем месте в спрятанных в рукаве ножнах быстрее, чем жертва успевала сообразить, что наступила смерть. В размеренном ритме лезвие двигалось вперед-назад по натянутой поверхности кожи, и, заточенное как бритва, становилось еще острее. Эта работа успокаивала нервы. Правда, раздражала всех остальных, но никто никогда не жаловался. Как никто, кто знал этого низкорослого человека с тихим голосом и грустной улыбкой, никогда не решался затеять с ним ссору.