Знакомство с рядом феноменов в истории культуры наталкивает на мысль о том, что невербальные проявления смысловых установок выполняют компенсаторную функцию при нарушении речевого общения. Так, при переходе от немого к звуковому кино многие режиссеры и теоретики кино (например В. Пудовкин и Л. Кулешов) отмечали, что за счет выигрыша в озвучании, вокализации произошел проигрыш в передаче метафорического мироощущения (см. об этом Козлов, 1980; Разлогов, 1982; Селезнева, 1972). В частности, В. Пудовкин любил повторять страстные слова французского теоретика кино Деллюка: «Какой это ничтожный отрывок воспоминаний — звук. Наши глаза лучше охватывают психологию и жизнь; движение лучше говорит чем звук; одна поза стоит больше всех завываний трагиков и вымученных баритонов» (цит. по Селезнева, 1972, с.171). В своей практике В. Пудовкин даже ввел запрет на движения, пытаясь найти наиболее выразительные позы для актеров. При работе над фильмом «Мать» произошел следующий эпизод: «…Режиссер запретил актрисе производить какие бы то ни было движения. Ему нужно было, чтобы актерское переживание выражалось в лице, в глазах, в неподвижном теле <…>. Режиссер не ошибся — внутренняя жизнь не умирала, несмотря на полную неподвижность тела <…>. Пудовкин "разрешил" исполнительнице один жест — только один, очень скупой <…>. И тогда, по словам Пудовкина, случилось чудо: вся сила пережитого чувства выливалась через эту беспомощную, по-детски протестующую руку» (Селезнева, 1972, с.176).
В современном искусстве сегодня, пожалуй, два вида деятельности строятся с наибольшей опорой на несущую личностный смысл невербальную коммуникацию — пантомима и балет. В целом же звуковой кинематограф закрыл пути метафорическому кинематографу, кинематографу немого кино. Но как в драматической борьбе немого и звукового кино, так и в соотношении вербальной и невербальной коммуникации выигрыш коммуникации на уровне значений оборачивается порой проигрышем коммуникации на уровне смыслов. А не следует ли из подобного соотношения вербальной и невербальной коммуникации, что при нарушении речевого общения удастся проделать обратный ход и через опору на сохранные смысловые установки сделать первые шаги на пути восстановления общества?
В этом смысле афазия представляет собой уникальный объект как для изучения соотношения вербальной и невербальной коммуникации в общепсихологическом плане, так и для разработки прикладной психологии восстановительного воспитания личности в нейропсихологическом плане. Эмпирические данные о степени сохранности невербальной коммуникации при афазии и о мозговой локализации невербальной коммуникации при афазии весьма ограничены. Более того, эти данные порой не согласуются друг с другом. Так, предполагается, что исследования афазии у глухих лиц могут дать представление о мозговой локализации, связанной с протеканием жестовой речи: «В некоторых случаях наблюдается отсутствие общих двигательных нарушений, или апраксии, при наличии собственно жестовых нарушений. Последний факт позволяет сделать вывод о том, что жестовая афазия должна считаться чисто языковым нарушением, а не двигательным расстройством» (