Не знаю отчего, но в первый же миг я почувствовал, что Славка упадет. Никогда прежде он не падал здесь, он второй год катался с этого обрыва, катался в морозы и оттепель; он не должен был упасть, не мог упасть, и все-таки я почувствовал, что Славка упадет.
Он нырнул в снег на середине обрыва, вздернулась соскочившая лыжа, мелькнула шапка, а потом уже ничего нельзя было разглядеть: снежный бурун катился по крутому склону, маленькая снежная лавина, укрывшая. Славку с головой. Наконец снег опал, растекаясь белыми языками, остановился; Славка вылез из сугроба взъерошенный, смущенный и злой. «Снег мокрый… — сказал он. — Липнет, зараза, никак не съехать».
Лишь много позднее узнал я от Славки, что произошло на обрыве. Когда Миша Гордон поднялся наверх, Славка глянул на него и сообразил, что Миша побаивается. Это было так необычно, что простодушный Славка изумился, потом захихикал — не над Мишей, а скорее над собственной невнимательностью.
— Не надо, Мишк, не езди! — сказал он.
— Почему же, — сказал Гордон. — Я поеду.
— Упадешь ведь!
Миша повернул голову и, твердо и прямо смотря в Славкины виновато-веселые глаза, проговорил:
— Ты сам упадешь.
Это было неожиданностью. Славка ошалело таращился на Гордона, не понимая, всерьез это сказано или в шутку. Но Гордон не шутил. Славка шагнул на край обрыва, оглянулся — и тут, в самый последний момент, «под руку», Гордон опять настойчиво крикнул:
— Упадешь!
Наивно предполагать, что, по примеру отца, Миша собирался гипнотизировать Славку; наверняка он и не мыслил об этом, просто ему очень хотелось, чтобы Славка упал, ему надо было, чтобы Славка упал; все остальные соображения, все мысли и чувства отступили на задний план. «Упадешь!» — повторял Миша, как заклинание. И, конечно же, ошарашенный, оторопелый Славка кувырнулся с обрыва.
Но это я узнал гораздо поздней, а сейчас Славка, мокрый и злой, выбрался из сугроба и заковылял на речной лед, за своей далеко укатившейся лыжей.
А Миша все стоял на обрыве, глядя на эту сцену. Кажется, он смеялся, и мы тоже смеялись, — мы ведь ничего не подозревали, нам было смешно, что Славка опростоволосился; над Славкой необидно подшучивали: «Показал класс?..»
Затем поехал Миша. Чутье спортсмена подсказало ему, что нужно делать: он пригнулся, сжался в комок, почти доставая подбородком колени. Он не учел одного — в таком стремительном полете ветер сечет по глазам до слез. И где-то на середине обрыва Миша вскинул руку к глазам, потерял равновесие, качнулся… и все-таки устоял. Вероятно, в эти секунды сработали все Мишины тренировки, вся интуиция акробата и гимнаста — он чудом устоял, выправился и у подножия обрыва покатил уже в полный рост. Он катил, не скрывая своего торжества, от радости крича что-то растянутым в улыбке ртом; ехать теперь было нестрашно, испытание кончилось, он победил, осталось только ощущение полета, почти не гаснущая скорость, доставлявшая неведомое прежде наслажденье, — и он мчался вперед, ничего не видя слезящимися от ветра глазами, ничего не слыша от собственного ликующего крика…