— Да, там, в застенках, ты был свободней.
— Эх, Андреища, раззадорил ты меня! Я сейчас тоже засяду за
лист. У меня давно один сюжетец вертится в голове.
Губин положил трубку, достал с полки свои старые рукописи. Там
были залежи «умных мыслищ» и «накидки-нашвырки» — черновые наброски будущих
шедевров. Он перебирал листочки, исписанные красивым завитушным почерком, и
думал, до чего же хорошо, что он их не выбросил. А ведь бывали такие намерения.
Бывали.
Сергей положил перед собой чистый лист бумаги, взял ручку и
призадумался. Выпил еще коньяку. Опять думал. Заварил крепкого кофе, выпил.
Снова думал. Но лист так и остался чистым.
Повторил он этот эксперимент и на следующий вечер. Но муза
так и не зашла за ним. Он понял, что раздражение было следствием его
собственного творческого застоя. Душа зябко молчала. Вернее, то, что из нее
исходило, походило на тот смердящий мрак, который ему снился. «Да ладно тебе,
брось, все это ерунда», — произнеслось из нутра. Тогда он вынул из холодильника
копченой колбаски, сырку, пахучей зеленюшечки, потненький помидорчик. Порезал и
разложил на тарелке. Поставил перед собой целую бутылку коньяка...
Утром Сима зашла на кухню и обнаружила своего Сереженьку
молча сидящим за столом и уныло «лупоглазающим» в окно. Две опорожненные
бутылки из-под коньяка стояли перед ним. Одна рука теребила седую бородку,
другая выводила на бумаге каракули. Серафима присела рядом и погладила его
большую голову. Он поднял на нее усталые глаза.
— Рыбонька, выпить хочешь?
— А что, осталось разве чего?
— А я ночью сбегал, — он поднял с пола пакет и
продемонстрировал десяток бутылок портвейна. — Вот, что-то на портвейн опять
потянуло. Меня ведь раньше Портвейнычем прозывали.
— Значит, по стакану — и в школу не пойдем? — обрадовалась
Сима.
— Со школой, кажется, покончили...
Повеселевшая сожительница приняла стакан портвейна и взялась
жарить куриные ноги.
— Серень, ты расскажи опять про свою театральную жизнь.
Очень я это люблю слушать.
Губин в который раз погрузился в воспоминания своих лицедейских
похождений. А рассказывать он и любил, и умел. Он изображал разных знаменитых
людей, с которыми вместе играл. Имитировал их мимику, жесты и голоса.
Припоминал забавные мелочи, потешные сценки, случайные смешные фразы. Сима
хохотала, а он думал про себя: почему же на бумагу это никак не ложится?
Почему, как писать, так сразу — ступор какой-то. Зашла на минутку соседка, да
так и осталась сидеть с ними, не в силах оторваться от Губинского спектакля. А
он разошелся! Надел новый костюм, прицепил бабочку в горошек, жестикулировал,
говорил, изображал, пил, закусывал, снова актерствовал и снова пил.