Возвращаюсь к мегакровавому инциденту в Никитском. Телефоны в пансионатовских номерах поставили позже, а тогда наличествовал только аппарат на стойке дежурного, внизу. И ещё один в чудо-лифте, на случай если кто-нибудь из академиков там застрянет.
С первого этажа вдоль левой стороны фасада поднималась лестница. Лестничные площадки от жилых этажей отделяли стеклянные стены, в которые врезаны были стеклянные же двери.
И оба этих обстоятельства (телефон + стена) едва не стоили самому харизматичному ведущему «Взгляда» жизни.
Люби (с ударением на «ю»; так его в ту пору звали все приятели) был очень, факт, деятельным. Отправляясь тем летом с нами в Никитский, заставил присягнуть на верность здоровому образу жизни. Который трактовался как непременная утренняя пробежка с последующим плаванием кролем. До завтрака, само собой.
Потом уже было позволено легкомысленно бухать дешёвое разливное вино, ошпаривать себя черноморским ультрафиолетом, окрашивать лёгкие никотином, трескать недожаренные шашлыки на набережной, практиковать незащищённый секс с полоумными студентками и делать множество других летних вещей, категорически полезных для оттачивания кармы. Но до завтрака – полчаса спорта. Хотя бы полчаса.
В первый день Александр Михалычу было единодушно отказано в джокинг-компании с мотивом «вчера же только прилетели, блин». Во второй – на основании тотального обгара конечностей. Ну а на третий… уже по сложившейся традиции.
Любимов рассекал по утреннему саду соло, путая глупых пернатых и полусонных ящериц. За завтраком ворчал, стебался, клеймил нас позором, обвинял в предательстве интересов гласности и перестройки, всячески хотел в Москву и требовал от нас компенсаций в виде посильного участия в программе «Взгляд», что всерьёз тогда никем не было воспринято.
Я совершенно не понимал, зачем надо остервенело бегать ранним утром, когда можно сколь угодно плавать днём. Тем более что вечерами все упивались так же, как в Москве. Только вот вино здешнее было вкуснее и дешевле.
Однажды, когда мы, вернувшись с ужина, болтали, сидя на балконе, и лениво любовались огнями вечерней развратной Ялты, смешивая аромат реликтового можжевельника с ядовитым дымом болгарских сигарет «Опал», дежурный, деликатно постучав в дверь, сообщил:
– Любимова к телефону, Лысенко из Москвы.
Саша, ждавший звонка руководителя «Взгляда», стремительно ломанулся на выход. Слишком быстро. И неправильно. Траекторию не выстроил. Через мгновение раздался ужасающий грохот, немузыкальный звон, стенания и мат. Переглянувшись, мы вскочили, едва не опрокинув столик с южными яствами. Костя распахнул дверь номера. На лестнице, метрах в пяти-шести от нас, покачиваясь, живописно сползал по стене окровавленный Люби: эритроциты хлестали из десятков порезов, разукрасивших двухметровую стать ведущего. Саня просто прошёл сквозь прозрачную стену, порезав, как тогда казалось, все артерии своего могучего организма. Он шарил руками по загорелому корпусу, растерянно пытаясь перекрыть хлещущую кровь, которая превратила его полосатые шорты в алые. Ни у меня, ни у Кости в тот момент не было сомнений, что страна лишилась своего ТВ-кумира: столько красной влаги мы видели только в голливудских боевиках. Липко-красным залито было всё: стена, лестница, площадка. Пара тонких багровых ниточек украсила даже потолок.