— Просто мы не уверены, что вы уже полностью осознали, насколько вы важны для нашей цели, — ответил он. — Вот и все. Но вы это поймете. Ну что, хотите овсянку? Холодная овсянка — плохо. Но очень вкусная, если есть ее горячей, да?
Ханна вздрогнула, когда поняла, что к нему опять вернулись его дворянские замашки.
Как и Ханна, отец Джимми проснулся утром с неясными воспоминаниями о вечере прошедшего дня. Все-таки он выдумал такую версию событий, от которой любой человек в здравом рассудке отказался бы сразу же. Даже теперь, когда он сидел в кухне и варил себе кофе, она не казалась ему менее абсурдной.
День обещал быть ясным и прохладным, и солнечный свет, струящийся сквозь окно, почти рассеял его беспокойство по поводу тайного заговора, которое сильно разрослось в нем в полночный час. Выпив две чашки кофе и проглотив миску хлопьев, Джеймс все еще думал о беременной девушке, попавшей в беду. Но он был абсолютно уверен, что до выяснения всех обстоятельств этого дела ей было бы лучше уехать из дома на Алкот-стрит.
В желудке у него запекло — кофе, пожалуй, был слишком крепким или, возможно, причиной этого была тревога. Чтобы успокоиться, Джеймс стал набирать номер дома Витфилдов, надеясь, что трубку возьмет Ханна, так как не был уверен, что сможет что-то придумать, если к телефону подойдет кто-нибудь другой. Но трубку никто не брал, и после десятого гудка он бросил эту затею, так и не избавившись от тревожного предчувствия. Вероятно, Витфилды решили не терять времени и отправиться в так называемый отпуск раньше. Теперь это слово не казалось ему таким веселым.
Позже, когда отец Джимми сидел в исповедальне и слушал исповеди прихожан — в основном от пожилых женщин, сетующих на все те же давнишние глупые грешки, — он продолжал думать о Ханне, и чувство жжения в желудке возвращалось к нему снова и снова. Когда последний верующий покинул кабинку исповедальни, Джеймс все еще оставался сидеть на своем месте и ждал, когда освободится монсеньор Галахер.
Для него стало обычным делом идти к монсеньору в исповедальню, чтобы, выслушав грехи остальных, сбросить с души свои собственные, накопившиеся за неделю. Ввиду того, что католическая церковь признавала как грехи мысленные, так и грехи совершенные, отец Джимми всегда подпадал в первую категорию, и часто оба священника использовали свое время в исповедальне, чтобы обсудить природу греха и то, как ему не поддаться. Они могли это делать и в стенах приходского дома, но подобные беседы, по мнению мужчин, проходили легче, когда между ними была перегородка с решетчатым оконцем.