— Чего тянете! Где речь? — поглядев на меня, как на пустое место, выговаривает Герасимову.
Но крик не злобный, строгость начальственная, "для порядка". Миша, худой, высокий, почти на голову выше здоровяка Аджубея, изображает покорность и понимание.
— Алексей Иванович, всё готово, только подписать. Познакомьтесь, наш собкор по Сталинграду. Сам сталинградец...
Аджубей кивает. На лице полуулыбка спешащего человека. Перебирая листы машинописного текста, какие вручил ему Миша, тоскливо тянет:
— Да тут... Нет, это надо смотреть... Вот что, мужики, — улыбнувшись, переводит взгляд с Миши на меня, — сообщайте в свою контору, что в "Речи" будет ещё четыре-пять восковок. Пусть газеты планируют место. Мы это с парохода дошлём.
И, щёлкнув застёжкой элегантной заморской папки, где исчезла "Речь", идёт в глубь вагона, к столику связи. Миша хитро подмигивает мне, и мы идём за Аджубеем.
Продолжаю рассматривать этого всесильного журналиста, перед которым заискивает даже редактор "Правды".
Года три назад я видел его мельком в редакции "Комсомолки". Кажется, он был уже замом главного.
Все шептались: "Зять Никиты Сергеевича... Далеко пойдёт..."
И Алексей Иванович с тех пор шагнул действительно далеко. У него лучшая в стране газета. Он — член ЦК, ему прочат пост министра. Но надо отдать должное, он и сам человек незаурядный. И журналист не последний, и энергия бьёт ключом. В этом убеждается каждый, кто общается с ним. А те, кто работает рядом, известинцы, души в нём не чают.
Просим Аджубея воспользоваться его связью с Москвой. Он согласно кивает, и тогда Миша:
— Алексей Иванович, а может, вы сами нашему Горюнову по ВЧ...
Аджубей с добродушным удивлением разводит руками.
— Ну, вы, хлопцы, как тот цыган: "Тётенька, дайте водицы, а то так есть хочется, аж шкура трещит." Ладно, идите. Позвоню вашему Дымгору... Вам ещё на пароход надо прорваться.
— С вашей помощью, Алексей Иванович, — вставляет Миша.
— Нет! Это уж вы сами. Есть строгое указание: ни одного газетчика на борт...
— Мы — тассовцы, — наконец решаюсь я сказать хоть что-то. — Без нас нельзя.
— Ну, глядите, та-а-с-с-о-о-в-цы... — тянет весело Аджубей.
У него хорошее послеобеденное настроение. Настроение здорового, преуспевающего человека, который знает себе цену, а после выпитых рюмок доброго коньяка, запах которого гуляет по вагону, есть желание быть ещё и покровительственно-добрым и великодушным.
Кажется, Аджубей купается в этом "самокомфорте" и ценит его, потому и позволяет нам пользоваться его "добротой".
Мы исчезаем. Нам ещё нужно заскочить в редакцию, а оттуда — на речной вокзал. Машина у нас с красным правительственным пропуском, и нам везде — "зелёная улица".