На другом участке ярмарки пестрая группа актеров стоит на деревянном балконе. Надпись на разрисованном холсте возвещает: «Осада Трои — здесь!» Одна из афиш театральной компании Ханны Ли, к которой принадлежат эти актеры, сохранилась до наших дней: «Вдобавок будет показана новая опера-пантомима… с комическими номерами, в которых участвуют Панч, Арлекин, Скарамуш, Пьеро и Коломбина. N.В. Мы начинаем в десять утра и выступаем до десяти вечера без перерыва». Ярмарочный день, как видим, был долог.
По обе стороны от актеров видны акробаты, исполняющие различные номера; канатоходец движется по веревке, натянутой между двумя деревянными постройками, еще один трюкач стремительно съезжает по канату с башни церкви Сент-Джордж-де-Мартер. В левой части гравюры рушится деревянный помост, актеры падают с него на лотки, где идет торговля фарфоровой посудой, и тревожат сидящих за столом игроков в кости. Изображены карлики, фокусники, восковые фигуры, ученые звери — собаки и обезьяны; девица бьет в барабан, лекарь-шарлатан торгует снадобьями; вор-карманник делает свое дело, глотатель огня — свое. Один из посетителей смотрит в глазок деревянной будочки, где за деньги показывают что-то интересное, и не замечает, что рядом бейлиф арестовывает человека.
Варфоломеевская ярмарка не раз избиралась теми или иными авторами как место событий с участием вымышленных персонажей, однако самое, возможно, известное ее литературное изображение автобиографично по характеру. В седьмой книге своей «Прелюдии» Вордсворт вспоминает о пребывании в Лондоне в 1790-е годы, когда он был молод, и делает Варфоломеевскую ярмарку одним из символов этого города с его «анархией и шумом, варварскими и адскими»[25]. Образы «чудовищны по цвету, движению, очертаниям, виду, звуку»; здесь и «обезьяны, которые, вереща, раскачиваются на шестах», и «дети, кружащиеся на каруселях», и «пожиратель камней», и «глотатель огня». Становится ясно, что на протяжении XVIII и начала XIX века характер увеселений не изменился. В реакции Вордсворта на их «варварский шум» и на их бесформенность проявляется, впрочем, его отношение к городу как таковому. Ярмарка фактически становится у него подобием самого Лондона. Начальные строки «Дунсиады» Поупа, иронически превозносящие «могущественную Мать и ее Сына, который доносит звуки смитфилдских муз до королевских ушей», выражают примерно ту же позицию. Ярмарка со всеми ее вульгарными атрибутами, с ее «зрелищами, машинами и театральными увеселениями, прежде угодными вкусу одной лишь черни», служит для Поупа символом беспорядка и анархии, грозящими опрокинуть ценности гуманного и цивилизованного Лондона. Таким образом, проявления эгалитарной энергии города вызывали у тех, кто писал лишь для узкого круга лондонцев, глубочайшее недоверие.