В твоих волос ажурнейшую пену
Я не входил, смиренный, по утрам,
Как отрок или старец умиленный
Восходит по ступенькам в светлый храм.
Но ход светил, плывя по поднебесью,
Уж пучится предвестьем наших встреч,
И иволга поет таинственную песню,
Которой невозможно пренебречь.
Она поет: „Иди же к ней, иди!
Коснись ее щеки своей ладонью,
И будут в роще плакать васильки,
И будет небо пусто и бездонно“.
Да, горькой нашей встречи близок срок.
Он близок, неотвратен, неминуем.
С молитвами взойду на твой порог
И ниц обрушусь с первым поцелуем.
Ну как, ну как — нравится ли?»
«Уходите, Сашичка, — пересохшим ртом сказала Лебедяева. — Что это, глупость какая вам пришла, ей-богу, — в любви признаваться, стихи писать».
«Ваше слово — закон, царица, я ухожу. Но видеть, воспевать, любить — это вы мне никак запретить не можете. И, поверьте, о любви своей больше напоминать не буду. Станете вы, не станете на меня внимание обращать — какое мне дело? Любовь душе нужна, чтобы, как когда-то в гимназии, плакать, подушку ночами рвать, стихи сочинять…»
«Стихи, значит, сочинять, а после со своими гавриками гадость творить? Так, что ли?»
«Не совсем. — Черкиз вздохнул, прищурился. — Вы больше моих людей не увидите, клянусь. Глупость сотворил, конечно, что тогда вас в трактир повел, — так ведь и цены истинной вам еще не знал. Да и, кстати, они свои дела без меня обделывают, я при них — человек идеи, случайный, можно сказать».
«Ой-ё-ёй, Сашичка! — погрозила пальцем Лебедяева. — Давно ли по-другому говорили!»
«Мало ли что по-другому. Кое в чем влияние имею, не отрицаю».
Они дошли до кинотеатра. Возле входа он задержал Машу и устало сказал:
«Вы уж не отталкивайте меня, Марья Аверьяновна. Раз в месяц улыбнетесь — я той улыбкой до-олго сыт буду. А если куда-нибудь — в ресторан, скажем, на люди со мной покажетесь — о-о-о! — Он закатил глаза. — Значит, решено: с этой поры я — ваш трубадур!»
«Ну что вы, Саша…» — Лебедяева попыталась скрыться в дверях, но Черкиз удержал ее:
«Нет, уж позвольте, Марья Аверьяновна, это уж позвольте», — твердо сказал он. Зрачки его сузились, губы стали тонкими, и она, помолчав, сказала: «Ладно, ладно, пусти…»
«До свиданья!» — Он перебежал дорогу перед испуганно квакнувшим авто и скрылся.
Маша же, растерянно улыбаясь, вернулась за свою стойку обрывать билетики. Думала: «Ну, Сашка, болтун — оболтал меня, окаянный!» Она почему-то не сердилась на него — то ли потому, что так приятно пахли цветы, принесенные им, то-ли от разговора о любви — почти настоящего, со стихами. И совсем как в кино, склонялся перед ней в поклоне модно одетый человек с тонким профилем, а она хмурилась и отвергала его, недоступная. Конечно, не могло быть и речи о каких-то чувствах, о которых болтал Мартынов, — вот еще, чего выдумал! — но если так просто, из дружбы, пускай ходит, черт с ним.