Неужели жизнь, которой он жил теперь, была обманом? И женщина — не кроткая, льнущая к мужу голубица, и артель — не братство людей, где только правда и добро, и не будет счастлив мальчик, подобранный им на улице?
А ведь только что казалось, будто все прошедшее над головой горе осталось позади крутиться мелкими водоворотиками, и вот они запенились, взбесились, слились — огромной воронкой разверзлось перед Малаховым и будущее, и настоящее.
Маша еще что-то говорила, гладила его волосы, нервничала, а он сидел, горбился и молчал.
Она ушла.
Тихо, дремотно было в маленькой комнатке. Звуки с улицы доходили сюда словно сквозь воду. Капал воск со свечки перед маленькой иконкой, и тошнотно, сладко пахло малиновым вареньем и перестоявшимся квасом.
Из газеты:
ГОРОДСКОЙ ТЕАТР
Сегодня — бенефис О. Т. Мирской-Горевой в «Генеральше Матрене», в 4 д. Крылова.
Завтра — последняя гастроль Московского театра Советской действительности.
«СИНЯЯ БЛУЗА»
Репертуар, пользующийся в Москве колоссальным успехом.
Цены местам от 30 к.
* * *
В губсуде началось дело местной организации винтреста по обвинению в расхищении тысячи восьмисот ведер спирта.
Оркестр заиграл «Кирпичики».
Девушка вплыла в проем двери, повела головой — сверкнули серьги, — лениво и свободно, не уклоняясь от праздных глаз, пошла к столику в углу зала. На ходу махнула рукой оркестру, подмигнула — музыка грохотнула неистово… Тугое платье, синее с искрой, полные плечи, лицо со смуглинкой, короткий прямой нос, взгляд влажный и уверенный… Да, она была красива! Только улыбка чуть горчила. Замерли жующие челюсти, упали на столы суетящиеся руки: теперь все смотрели на нее. Какой-то до изумления пьяный жирный нэпач, перегнувшись в ее сторону с кресла, мычал страстно и мучительно, ворочая белками. Витенька Гольянцев утер рукавом пеной вспузырившуюся в углах рта слюну, привстал со стула и запел:
На окраине где-то города
Я в убогой семье родилась.
Лет семнадцати, горемычная,
На кирпичный завод подалась…
Рявкал оркестр, и уносились жалкие, наивные слова через окно на улицу. Кто-то ругался и морщился, кто-то замедлял шаги и слушал — ибо многим, многим ведомо великое горе любви, постигшее несчастную девчонку, — оно всегда понятно человеку, как невнятно бы ни было поведано.
И по камушкам, по кир-пичикам
Разлетелося счастье мое-оо!..
И по ка-мушкам…
Кашин разглядывал Машу: она пусто смотрела в потолок, обмакивая иногда платком глаза. Подбежал официант — отмахнулась. Тот выпрямился, осклабился: «Слушш…» — но, лишь смолк оркестр, уже тащил, виляя задом, поднос: полграфина вина, балычок, икорка. Она сразу налила рюмку, выпила и стала рассеянно жевать бутерброд.