Марина успокаивала себя этими мыслями. Она пугалась новых горьких раздумий, оберегая свое чувство к Федору. Марина гнала их, но они приходили вновь и вновь.
«Хорошо, пусть он стремится к своей цели. Но почему и я должна бежать за ним? — думала Марина с недоумением и досадой. — Из-за страха потерять его? Из-за любви? Прекрасно, ради него я готова на все, — разве он не видит, что я только ради него учусь в институте?»
И тут же решительно спрашивала себя:
«Но почему только ради него? Ведь сказать ему прямо: не хочу, — и он оставил бы меня в покое, отказался от мысли видеть меня инженером. Может, это было бы и лучше. Он пусть учится, я буду заботиться о нем, о сыне… Ведь сколько у нас женщин, не все же они инженеры и ученые. Каждый делает то, к чему расположено сердце. Я учусь. Может статься, что я даже окончу институт. Но я не привыкла к такому труду. Почему же я учусь? Я теперь понимаю: мне стыдно себя… Стыдно того, что я не такая, как все девушки, хочу, чтобы этого никто не заметил. Я горда — это мое наказание. Учусь из-за стыда и гордости, потому что не учиться сейчас, и тем более не желать учиться, очень странно. Не хочу давать людям повод для укоризны и насмешек и, еще хуже, для удивленного сожаления. Никто не скажет, что я не прилежная студентка. Но никто не знает, во что обходятся мне хорошие отметки и мое «хорошее» настроение, с каким я вхожу в институт…»
Едва Марина поняла, что именно заставляет ее учиться, как сразу улетучилось душевное спокойствие. Нет, невозможно оправдать одиночество простым решением, за которое она цеплялась раньше (всем хватит места под солнцем!). Федор учился, уходил вперед. Что обещает жизнь, когда все чаще между супругами обозначается несогласие во взглядах? В отчаянии Марина бралась за книги и опускала руки: это только Федор может так стремительно и жадно переваривать все эти премудрости, а у Марины нет ни сил, ни желания преодолевать их, нет и уверенности, что она сумеет справиться с ними. Чего ей хочется? Взять бы «Анну Каренину» и где-нибудь в одиночестве почитать, подумать, погрустить.
По вечерам, когда засыпал Павлик, чувство одиночества гнало Марину из дому. Поспешно, точно по неотложному делу (люди не должны догадываться о ее тоске), проходила она по улицам Студенческого городка. Ярко светились окна института. В лабораториях и кабинетах занимались студенты. «Зачем иду? Ведь все равно не покажусь на глаза — нельзя мешать!» — думала Марина, быстро поднимаясь по ступенькам вестибюля. В библиотеку вел прямой длинный коридор, через каждые три шага — кабинеты. Марина шла, не глядя по сторонам. Вот и комитет комсомола. Из полуоткрытой двери доносятся голоса. Если вслушаться, можно различить голос Федора. А если повернуть голову и чуть приподняться на носки, можно увидеть его, что-то горячо доказывающего комсомольцам. Марина стремительно, не поворачивая головы, проходила мимо комитета комсомола. «Опять заседание, — с сожалением думала она. — И о чем они разговаривают?» В библиотеке сидела над раскрытой книгой час, два, пока не начинали болеть глаза. Мало что понимала из прочитанного — какие-то отрывки, перепутанные с мыслями о Федоре. Из большой технической аудитории — там шло новое кино — с шумом и смехом выходили студенты. «Какое кино! Мы очень занятые люди, нам некогда заниматься этими пустяками. Двенадцатый час — пора домой. Войти в комсомольскую комнату, сказать: «Пойдем домой?» Нельзя. Он занят. То собрания, то какой-то диффузионный аппарат».