— А ну вали с дор-р-роги! — оскалился бритый на Никиту. — В-в-ва-ли, пока цел! — истерил малолетка, драл горло чуть не в экстазе, и несло у него из мокрогубой пасти как из бродильной камеры пивзавода, вот ведь мразь какая. — Вали, пока фарш из тебя не сделали, ка-азли-на! — надрывался бритый и на диком взводе закатывал зенки, брызгал слюной сквозь серые кариесные зубы, дергался как припадочный и в полуприседе коротко совал кулаком в воздух.
— Отвали, гопша, — отчетливо, холодно и с королевской надменностью сказал Никита, — отвали в сторону, козявка. Брысь, брысь, сказано! Смотри, за уши оттаскаю, стервец.
А стервец, казалось, только и ждал такого смелого. Губы его сжались, завернулись внутрь рта, глаза вылупились и съехали на сторону, и в лицо Никите полетел костлявый кулак в самодельном кастете. Видел Никитушка такие кастеты. От них больнее кулаку, на который они надеваются, а жертве — не очень, всяко терпимо. Увернуться от сего выпада никакого труда не составляло, достаточно было лишь, не особо и поспешая, развернуться боком. Никита и развернулся, и перехватил дерзкую ручонку, вывернул, подсек урода ногой, слегка поддал коленкой и отправил его, невнятно, но громко матерящегося на ноте си и в надрывной минорной тональности, в давешние кусты бритой башкой вперед, то-то расцарапается.
Трое прочих, что пинали свернувшееся клубком тело, вероятно, имели какое-то понятие о взаимовыручке, потому что оставили свою жертву и ринулись вперед, в явном желании навредить Никитушке, нанести урон и пустить кровь. Ринулись столь стремительно, что Никита пропустил удар ногой по бедру, не столь болезненный, сколь обидный. Обидный, потому что джинсы его, любимые и многострадальные, стали еще грязнее.
— Ах ты, сволочь малолетняя! — возмутился Никита. — Это же мой «Вранглер»! Это тебе не на турецкой барахолке куплено!
В священном, праведном гневе Никитушка со всей мочи двинул неосмотрительного агрессора в плечо, и тот, коротко тявкнув, отлетел в объятия к дружку. Удар оказался столь силен, что оба-два, не удержавшись на ногах, опрокинулись на капот припаркованного прямо на газоне «Фольксвагена», который зеленым огоньком честно предупреждал о том, что громко завоет, если применить к нему физическое воздействие. Он и завыл и взвизгнул, когда вслед за поверженной парочкой к нему на капот низверглась еще одна жертва Никитушкиного праведного гнева.
Но юнцы-то оказались шустрее Никиты, которого подвели инстинкты, долженствующие предупреждать о том, что если чужая машина вопит, подвергнувшись насилию, то нужно постараться, чтобы тебя рядом с ней не застали вооруженные представители известной структуры. И пока Никита чухалася, ручки отряхивал, со штанов прах отрясал, славная молодежь смылась, была такова. И правильно сделала, потому что вспыхнули в темноте мощные огни, стремительно приблизились, налетели под вой сирены и визг тормозов, и Никитушку повязали слуги закона, матерящиеся покруче гопоты. Зашвырнули в задний отсек машины, забранный решеткой, а вместе с Никитой зашвырнули и пострадавшего, который сидел на дорожке и предавался размышлениям о своих не столь уж и великих увечьях, вместо того чтобы шустро уползти в кусты, если уж на ноги не встать, и там, в темноте, отсидеться. Но, видимо, пострадавший был таким же лохом, как Никитушка.