Проводив Малышева, Чердынцев долго стоял на деревянном причале, обраставшем ледниковым припаем из мелких льдин и льдинок. Он думал о том, что придется деревянный причал закрепить канатами и все время поднимать его вверх по мере повышения уровня воды, иногда вполоборота смотрел на станцию, но видел только зашторенные окна. Женщины, что приехали с детьми, боялись, видно, простуды и, проводив понтоны и катер, заняли верхний этаж и забронировались зыбкой преградой занавесок и штор. То окно, что всего больше занимало Чердынцева, вообще не открывалось, будто занавеси там были железобетонные.
Он стоял на холоде, мерз, проклиная себя за нерешительность. Надо было пойти в дом, сказать Тамаре о том, какие права заявил на нее Малышев, но идти он не мог, будто ноги отнялись. И сердито думал, что никуда не пойдет и никого ни о чем не спросит. И вдруг услышал шаги.
— Вы еще долго собираетесь стоять на своем посту?
Он оглянулся. Тамара Константиновна остановилась у самого обрыва. Она словно бы и не видела его, подталкивала носком красного ботинка камешки и смотрела, как они срываются вниз, в ледяную кашицу, и тонут без всплеска. Она была в брюках, а поверх своей куртки накинула штурмовку Галанина, самую маленькую, но и в ней утонула. Так как Чердынцев не ответил, она снова спросила:
— Что он вам сказал?
— Что вы — его жена.
— Была. — Голос ее звучал сухо, бескрасочно. А ведь она умела модулировать им, как отличная актриса. По-видимому, этот разговор был нелегок и для нее.
— Этого он не говорил.
— Когда-нибудь скажет.
— А вы всегда уходите без предупреждения?
— Пойдемте лучше проверим показания ваших приборов. Галанин просил узнать, кому идти за данными. Но уж если мы здесь, так почему не проделать это самим? Кстати, вы покажете мне эти таинственные измерители, которые заставляют вас прозябать в пустыне вместо того, чтобы воевать в миру.