Более того, конкретно про него, про Драгомирова, сказал же – не трогать. Ни при каких обстоятельствах. И теперь это… Плевок в лицо. Практически публичный.
"Все, доигрался Ежов. Лаврентий уже докладывал, насколько тот замарался. А теперь еще и это. Ну Сергея-то за что, сволочь такая? И знал ведь, что тот меня спасал, пулю мою поймал. И Триандафиллов теперь как смотреть будет? И ведь с Сергеем в отличных отношениях, даром тот фамилию жены взял. Стоп, а у него сын ведь есть? — мысль вождя привычно свернула с дорожки "как все плохо", на дорожку "как исправить". — Точно, будущий пилот. Молодой совсем. Надо присмотреть…
А с этим мерзавцем пора заканчивать. Надо Лаврентию намекнуть, пусть готовится дела принимать".
— Ви, товарыщ Ежов, можэтэ идты. Подумать над отвэтом. Ми с вами еще поговорым, позже.
И, наблюдая за бледным, обильно потеющим человечком, покидающим его кабинет, вождь все пытался вспомнить, как зовут сына старого товарища.
"Борис? Вроде да… Хотя нет, по-другому. Бронислав? Точно нет, откуда вообще вылезло… Богдан? Точно, Богдан!"
Народный комиссар внутренних дел, жить которому оставалось несколько недель, понятия не имел, что, подписывая очередной расстрельный список, радикально изменил историю Советского Союза.
* * *
Серое сентябрьское небо над Киевом начинало ронять первые капли дождя, когда Генеральный Секретарь ЦК КПСС вышел из машины.
На могиле родителей Богдан задерживаться не любил. Слишком тяжело он здесь себя чувствовал, слишком укоризненно смотрел с памятника отец.
В столицу Украины Драгомиров прилетел ненадолго – до поездки в Иран оставалось совсем немного времени, а к правильному проведению провокации готово было далеко не все. Но время зайти на кладбище он выбрал.
Принес цветы. Налил в рюмку коньяк – отец принципиально не любил водку. Мама не пила вообще – ей Богдан налил сока. Не самое традиционное поведение, да. Но как-то так уж у него повелось.
Посидел на скамеечке, молча. Сидел под моросящим дождем без движения, долго – минут пятнадцать-двадцать. Потом тяжело поднялся и налил коньяку и себе. Отсалютовал отцу, улыбнулся маме. Выпил.
— Знаешь, батя, как все надоело. Эти интриги, эта политика. Нет, порой интересно, конечно, но устаешь от этого сильно, — Драгомиров разговаривал негромко, словно боялся, что стоящий в трех десятках метров охранник его услышит. — И девчонки еще. Никак не решусь. Вроде Алена нравится, причем сильно так, аж голову кружит. Но и Дарья тоже ничего. Тихая, спокойная…
Снова помолчал, прислушиваясь к тишине. Улыбнулся, будто что-то услышал.