Антонио ждал, что сейчас услышит, как она легко взбегает по лестнице, но вместо этого до него донеслись чьи-то медленные, осторожные шаги. «Нет, моя Мария так не ходит», — подумал он.
Дверная ручка повернулась.
— Мария!
— Ты рано! — сказала она со счастливой улыбкой на лице. Догадывалась ли она? Видно ли было что-нибудь по его лицу? — А я была внизу, — продолжала она звонким голосом, — и всем рассказывала!
— Всем рассказывала?
— Я была у доктора!
— У доктора? — изумился он. — И что же?
— Что? А то, ты — папочка!
— Ты хочешь сказать, я…
— Да, ты — папочка, папочка, папочка!
— О-о, — вырвалось у него, — вот почему ты так осторожно поднималась по лестнице.
Он обнял ее. Не слишком крепко. Расцеловал в обе щеки. И завизжал от радости, зажмурив глаза. Потом поднял с постели соседей и им рассказал, потом, окончательно прогнав у них сон, рассказал все снова. Было немного вина, вальс, бережные объятия. Он целовал ее брови, веки, нос, губы, виски, уши, волосы, подбородок. Было уже за полночь.
— Чудо! — вздохнул он.
Они опять остались одни в своей комнате, было душно, их веселые, шумные гости ушли. Они опять остались одни.
Антонио уже собирался выключить свет, как вдруг заметил чек на бюро. Озадаченный, он стал думать, как бы потоньше и поделикатнее сообщить ей эту новость.
Мария как завороженная сидела в темноте, на своей половине кровати. Она двигалась, словно была какой-то диковинной куклой, словно ее разобрали и снова собрали по частям. Ее движения были плавны, будто она жила на дне теплого сумрачного моря.
Наконец осторожно, чтобы не сломаться, она легла на подушку.
— Мария, мне надо тебе что-то сказать.
— Да? — отозвалась она чуть слышно.
— Теперь в твоем положении, — он нежно сжал ее руку, — тебе нужна удобная, мягкая кровать.
Она не вскрикнула от радости, не повернулась к нему, не бросилась обнимать.
— Это же орган, фисгармония какая-то, а не кровать.
— Это кровать, — сказала она.
— Да под ней же стадо верблюдов спит?
— Нет, — возразила она тихо, — эта кровать еще даст миру целые округа честных избирателей, командиров, которых хватит на три армии, двух балерин, одного высокого полицейского и семь басов, альтов и сопрано.
Антонио покосился на чек, белевший в темноте на комоде. Пощупал износившийся матрас. Пружины плавно сжались, узнавая хозяина, каждый его мускул, каждую утомленную косточку.
Он вздохнул:
— Мы не будем больше ссориться, моя маленькая.
— Мамочка, — поправила она.
— Мамочка, — повторил Антонио.
Потом он лег, закрыл глаза, натянул на себя одеяло. Рядом, в темноте, бил великолепный фонтан. Он лежал под суровыми взглядами свирепых медных львов, на него смотрели янтарные сатиры, хохочущие химеры. Он лежал и прислушивался. И услышал.