Ненавижу – крикнула я ему в лицо, отчаянно кутаясь в попону. Как это трудно – стоять обнаженной перед одетым мужчиной и сохранить достоинство, и вести себя как равная ему. Изо всех сил стискивая попону, я все туже натягивала ее на плечи. Она придавала мне смелости. Заставил меня полюбить его! Да, полюбить! И не обращает на меня внимания!
– Ты что, не понимаешь, – кричала я, – я люблю тебя! Люблю! А тебе и дела нет! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
Заставил полюбить себя, я потом позволил своим людям со мной забавляться! Швырнул меня им как игрушку! «Отдал меня своим дикарям! – рыдала я. – Ненавижу! Ты меня еще не знаешь! Я – Джуди Торнтон! Я землянка! Не дикарка какая-нибудь, не шлюха, чтоб утолять твою похоть! Я утонченное, изысканное существо! Я лучше вас всех! Я лучше вас всех!»
В лунном свете ко мне потянулась его рука.
– Ты не смеешь плохо со мной обращаться! – не унималась я. – У меня есть права! Я свободная женщина!
Он все стоял, протянув ко мне руку с открытой ладонью. На сколько хватит его терпения?
Я отдала ему попону. И вот стою перед ним, хрупкая, нагая. Свет трех лун струится с вышины. Перед хозяином – его рабыня.
Он взял попону, посмотрел на нее. Потом на меня. Я задрожала. Да, девушка должна быть наказана.
Он поднял попону. На мгновение меня охватила радость. Вот сейчас укроет меня, защитит от чужих глаз. Может, понял, может, пожалел о своей жестокости? Может, теперь все будет по-другому? Может, в каменной душе пробудились жалость и сострадание? Может, тронула его моя любовь и теперь, благодарный, исполненный нежности, оценив величайший этот дар, он ответит мне взаимностью, тоже полюбит меня?
Я смотрела на него полными любви глазами. И тогда он набросил попону мне на голову, несколько раз обвязал вокруг шеи, крепко затянул под подбородком и бросил меня мужчинам.
Я лежала, завернувшись в попону, судорожно стиснув ее края. Холодно. Мерзко. Плакать нет больше сил. Мужчины, хозяева, давно спят. Я лежу съежившись, подтянув к животу колени.
Счет времени я давно потеряла. В небесах все еще плывут три луны.
Кое-как придерживая попону, привстала я на колени. В лагере тихо.
Все тело ноет.
Я подтянула попону, обнажив ногу. Осмотрела бедро. Вот оно, клеймо. Тонкий нежный цветок. А не сорвать. Не избавиться. Навеки впечатано в кожу. Выжжено каленым железом под мои истошные крики. Вот он, прелестный символ рабства. Часть моего тела. Спору нет, клеймо сделало меня куда красивее. Украшение рабыни. Но хоть с ним я гораздо красивее, оно неопровержимо свидетельствует: я – рабыня. Убежать бы! Я взглянула в сторону колючей изгороди. Но на мне клеймо. Куда же убежишь в таком мире с клеймом на теле? Разве не скажет оно всем и каждому, кому только заблагорассудится взглянуть, разве не станет непрестанно – каждый миг, каждую секунду, каждый час, днем и ночью – нашептывать: рабыня! Некуда деваться. Всего лишь чей-то нескромный взгляд – и быть мне в цепях и ошейнике. Можно украсть одежду, прикрыться, но клеймо не смоешь. Мужчины, заподозрив обман, могут отдать меня в руки свободных женщин, чтобы те, не оскорбляя моего достоинства, осмотрели мое тело. Как вознегодуют они, обнаружив клеймо на теле девушки, что притворялась им ровней! Сорвут с меня одежду, высекут – плачь не плачь, моли не моли, закуют в кандалы. Некуда бежать, негде спастись. Вот оно, клеймо – впечатанный в тело символ того, что я есть. Да, в ту ночь мне воочию показали, кто я на самом деле. Рабыня.