— Скажите, — начала она, — вы дружны с господином Хенриком Рисслером?
— Нет, я едва его знаю. Мы несколько раз встречались в газете.
— Когда я его вижу, — продолжала фрекен Врем, — мне всегда очень трудно понять, как такой человек пишет такие книги.
— Да, припоминаю, что и у меня вначале было, пожалуй, точно такое же чувство. Но он, однако, и не стремится выдать себя за одного из своих героев.
— И все же… Книги его так мрачны, а сам он всегда так весел и оживлен, по крайней мере, мне только таким и приходилось его видеть.
Арвид задумался.
— Да, — потом сказал он. — Вы это верно подметили. Но, быть может, причиной тут его нежеланье работать? Быть может, когда его припечет необходимость сесть за письменный стол, он от одного этого все видит в черном свете. А уж освободясь от работы, написав нечто вполне мрачное и унылое, он тотчас веселеет и вновь радуется жизни!
— Неужто все поэты так устроены? — спросила фрекен Брем.
— Почем я знаю… Я же не поэт.
Дошли до рыбы. Подали foreller au gratin. Ее поглощали под аккомпанемент «Форели» Шуберта.
Слева от Арвида сидела очаровательная молоденькая баронесса Фройтигер. Фройтигер уже два года как был женат.
Арвид услышал, что Дагмар, сидевшая чуть наискось напротив, спросила у Фройтигера:
— А вы очень ревнивы, барон?
Вопрос был несколько нескромен, однако же Фройтигер, нимало не смутясь, чистосердечно ответил:
— Безумно! Однажды, тому уж много лет, я был помолвлен с одной девицей, которой, однако, не вполне доверял. Сначала это были всего лишь подозренья. Но в один прекрасный день, в апреле, я брел по Карлавеген. И вдруг я вижу, из-за угла в нескольких шагах впереди меня выходит моя невеста и, не приметив меня, идет по Карлавеген. Первая моя мысль, натурально, — нагнать ее; но тотчас же в голове мелькает: любопытно, куда это она направляется? И, представьте, она входит в дверь. О, думаю, к чему бы! В этом самом доме жил как раз один из тех, с кем я подозревал у нее шашни, — лейтенант и, впрочем, мой добрый приятель. Он жил по-холостяцки в двух комнатках в первом этаже, — оба окна глядели на улицу, — я бывал у него не однажды и помнил, как расставлены стулья и развешены картины. Я остолбенел и с минуту не знал, что предпринять. Пройти мимо окон? Но те увидят меня и будут потешаться над моей ревностью. А мне надо было удостовериться, спущены ли шторы. И тут меня осеняет. Мимо идет трамвай, я прыгаю в вагон и, проезжая, вижу, что шторы спущены, — в спальне! Теперь мне ясно, что делать дальше. Я выскакиваю из вагона. Гляжу на часы: прошло всего четыре минуты, как она туда вошла. Терпенье, — говорю я себе, — терпенье! Выждать еще две-три минуты! Тут как раз подвернулся один знакомый писака, о, пардон, журналист, и я ему говорю: будь моим свидетелем, а после настрочишь презабавную статейку для своей газеты. Не успевает он опомниться, я тащу его к окну, сдираю с себя шарф, обматываю руку и — бах! — вышибаю окно в спальной, а другой рукой тотчас поднимаю штору! Не буду пытаться передать словами зрелище, представшее и прочее… Затем толпа, полицейские, целая процессия к ближайшему полицейскому участку! Дело обошлось мне в сто пятьдесят крон штрафа. Зато мне все стало ясно, и я пригласил писаку — то бишь журналиста — и еще кое-кого из знакомых на обед, и как же мы славно тогда надрались!