— Ты чего?! — тараща глаза, хохотнул Толяна. — Не пил, что ли, никогда?
— Привыкай, шпингалет! — Вор хлопнул меня по плечу. — Пить надо учиться смолоду. А то не пьют, не пьют, потом шарах полбанки — и с копыт, а гады тут как тут.
— Какие гады?
Ребята так и повалились в траву.
— Зеленый. Совсем зеленый! — пожалел меня вор. — Может, тебе и впрямь рано?
— Нет, почему же? — взыграла во мне мужская гордость.
И я, не отирая горлышка, приложился и потянул в себя сладкое пойло.
— Ну, ты, присосался! — вырвал у меня бутылку Толяна.
— Из него будет человек! — Вор снова похлопал меня по плечу.
— Человек! — предательски захихикал Смирнов. — Он стихи знает.
— Стихи — бальзам для сердца! — вдруг вступился за меня вор. Он закрыл глаза и, раскачиваясь, запел пронзительным, хриплым голосом:
Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
По неестественно белому лицу этого странного человека катились самые настоящие слезы. Правда, песня была такая, что и у меня защемило сердце, но чтоб от песни плакать — такое я видел впервые.
И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.
«Бандитская песня», — решил я, но вор закрутил вдруг бешено головой, сморщился, словно в лицо ему, в оба глаза, впилось по здоровенному шмелю, а спел тихо, совсем по-человечески удивительные, очень простые слова:
Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том.
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.
Вор оборвал песню, вытер слезы.
— Сердце вы мне растревожили, ребята. Пойду! — Он встал, зло отбросил носком сверкающего сапога бутылку. — Не пейте эту гадость, ребята. Еще успеется.
И ушел.
Толяна выглянул из-за куста, поглядел ему вослед и уже только потом покрутил пальцем у виска:
— Психованный.
— Они все психованные, — сказал Смирнов. — У нас в казарме четверо в законе. Жуть какие психованные. Васька Лиса разозлился на свою чувиху на танцах, подбежал к барабанщику и барабанную палочку зубами перекусил: «Вот, говорит, чего я сделаю с твоим ухажером».
— И чего? — вырвался у меня вопрос.
— А ничего, — сказал Смирнов. — Ваську посадили, а Нинка вышла замуж и уехала.
— Шипана! — вдруг заблажил Толяна. — Картошки налупились. За воротник заложили. Чего еще душе хочется?