— Тихо получилось, — сказал Коныш.
— Бей сильнее.
Он ударил опять в левую сторону, а я сиганул вправо. Мяч угодил мне в ноги и отскочил в поле.
— Везет! — Коныш сплюнул.
— Повезло, — согласился я.
Он еще трижды бил и трижды мимо, целил под штангу.
— Ладно, теперь ты ударь, — сказал он мне.
Я спорить не стал.
Ударил — Коныш взял, еще ударил — опять Коныш взял. Сравнялись. Третий и четвертый удары мне удались. Пятый Коныш взял.
Поменялись местами.
В этой серии ударов Коныш один раз пробил по центру, два мяча забил, а два не забил.
— У меня в запасе четыре удара. Не забудь!
— Не забуду, — сказал я.
И вдруг злость распалила меня. Ну чего он? Первым хочется быть? Прыжки у него хорошие? Когда по мячу как следует треснуть — прыгай не прыгай… Я бил сильно, не боясь промазать, целился повыше. И все получилось как надо: пять раз угодил в ясное небо, но пять раз попал, и Коныш падал на землю только себе в утешение.
— Счет семь — два, — напомнил я ему. — У тебя четыре удара. Будешь бить?
— Буду! — голос у него предательски зазвенел.
Я занял место в воротах.
Он ударил щечкой, в шестерку. Точно, но опять слишком слабо. Я прыгнул, ткнул мяч кулаком. Осталось три удара.
— А счет прежний. — Я торжествовал. — Семь — два.
Сережка разбежался, ударил хлестко, но я-то был на волне. У меня все получалось. Прыгнул и накрыл мяч телом. Поднялся, постукал мячом о землю. Бросил Конышу. Тот бить не стал, а только катнул мяч. Чтобы унизить, что ли? Я не поленился, нагнулся, принял этот пас, поднял голову… и обомлел. Слезы, настоящие слезы лились из Сережкиных глаз, но он словно не замечал их.
— Давай сюда! Давай!
У него оставался последний удар. Он забил.
Я пошел принести мяч, но Коныш, уже с сумкой в руках, обогнал меня, схватил мячик, спрятал, чиркнул «молнией» и убежал, не оглядываясь.
Я понял, что виноват.
«Но ведь он сам», — попробовал я себя утешить, а вины не убавилось.
Я повернул в лес. Сосны обступили меня, повели в низину, в зелено-сизый мох. Я шел по мягкому, но шаги отзывались у меня в затылке, словно я щелкал каблуками по булыжнику.
«Поддать — тоже ведь нельзя было», — сказал я себе.
Это была правда.
Я прошел мимо березы и прислонился к осинке. Яркие красные листья лежали на зеленом.
— Я пришел, — сказал я лесу. — К тебе.
Больше ничего не сказал. Он ведь все видел и все понял. Победа над человеком принесла мне боль, одну только боль и обиду. На самого себя.
Не облако, а всего лишь полоска зарделась высоко в небе. Я смотрел на этот огонь, пока он не погас.
— Я домой пойду.
Лес зашумел потихоньку. То ли ему тоже было не по себе, то ли это он меня успокаивал. Я шел через пустырь к городу, темнело быстро, и, торопясь обогнать осеннюю темень, в засиневшем небе вспыхивали звезды, а в домах лампочки.