Виктор хотел было подняться, но трактирщик его остановил и сам направившись к Богдану указал на столик, выслушал его, кивнул в знак того, что понял и направился к стойке. Кузнец же, а ныне просто пропойца, двинулся к Волкову.
— Ты что ли хотел меня видеть? — Голос злой, какой бывает с глубокого похмелья, когда душа просит выпить, а кто-то задает глупые вопросы и непременно хочет получить на них ответы.
— Здравствуй Богдан.
— Откуда меня знаешь?
— Люди посторонние меня все же узнают, хотя и лик и голос изменились, а ты как погляжу, признать не желаешь.
— Добролюб???
— Он самый, — невесело ухмыльнулся Виктор и Богдан непроизвольно отшатнулся, словно в звериный оскал только что заглянул. Но очень быстро пришел в себя, потому как не зверь это, а человек, мало того, тот кто повинен в гибели его близких.
— Стало быть, живой, — сквозь зубы выдавил он. — Ты живой, Горазд живой, а мои в землю сырую легли. Так что ли получается?
— Ты слюной-то не брызгай. В чем хочешь меня и Горазда обвинить? В том, что я жену и дочку потерял, а он своими глазами видел как над его невестой изгалялись, а потом вместе со всеми лютой смерти предали? Или хочешь, чтобы я тебя пожалел и виниться перед тобой начал? Дак не будет того.
— А ты чего на меня кричишь? Я нынче тебе не холоп.
— Знаю. Сам вольную писал, так что не трудись. Коли во всем винишь меня и слушать ничего не хочешь, а жалости только просишь, то иди своей дорогой, у тебя еще рубля три осталось, прображничаешь, а потом под забором подохнешь. Вот Млада на небесах возрадуется тому как ты тризну по ней справлял и с распростертыми объятиями встретит. Впрочем, это вряд ли, потому как она через мученическую смерть в рай попала, а ты доведя себя до кончины прямиком отправишься в ад. Так, говорить будем? Тогда садись, а нет, проваливай.
Богдан сел на лавку как подрубленный, ноги сами подогнулись, крепко сделанная лавка жалобно скрипнула от внезапно навалившейся тяжести. Оно, Богдан сейчас вроде и исхудал против прежнего почитай вдвое, да только весу в нем было изрядно, потому как костяк крупный. Сел, облокотился о стол и залился слезами, без рыданий, молча, только плечи порой подрагивали.
— Ты прости меня, Добролюб, сам не ведаю, что творю. Развеж я не вижу, что и Горазда с того света едва вынули, и тебе досталось так, что врагу не пожелаешь. Да только душа разрывается. Когда детишек малых хоронили, она тоже стонала, да та боль ничто, как эта, когда всех, а Млада ведь тяжелая была.
— Знаю.
— И как мне быть, Добролюб? Что делать?
— То решать тебе, а только жалеть себя любимого не дело.