– Михаил Андреевич! – протяжно изрыгал он. – Михаил Андреевич! Степан! Степан!
Парнишка обладал полным набором дефектов речи, но мы его прекрасно понимали. Я позвал его по имени, но у парня, видимо, уши заложило. Пометавшись, запрыгнул на крыльцо, вломился в избу. Раздался душераздирающий кошачий визг, переходящий в человеческий. Пулей вылетел кошак, за ним – пацан, убедившийся, что в доме никого нет. Он брызгался слезами и ревел благим матом. Мы бросились к нему.
– Что за дела, пацан? – завопил коротышка.
Он взвыл еще громче и начал путано излагать обстоятельства. Взволнованный, потрясенный, парень едва проговаривал слова. Со лба человеческого детеныша сочилась кровь – с плетнем бодался. Из сбивчивого монолога явствовало, что пришел конец света, о необходимости которого долгие годы вещал сельский поп Окакий по кличке Дантист (имелось у батюшки странное хобби – вырывать веревочкой с узелком больные зубы прихожанам). Раскололось небо, и из огнедышащего «козмоса» рухнуло на огород бабки Казимировны небесное тело с пропеллером. Бесовозка – кто бы сомневался. Все посадки в огороде полегли и забор треснул. Полезли из бесовозки бесы, много бесов, но вновь раскололось ночное небо, и закружились в нем другие транспортные средства для перевозки демонов, стали палить по тем, что внизу. А те – по верхним. С вертолетов съезжали на тросах демоны в масках, увешанные оружием. Но те, что шмякнулись в бабкином огороде, лопухами не были. Стреляли залпами, поубивали много атакующих, сбили вертолет, который рухнул на крышу Пантелея Свирищева, и дом, естественно, загорелся. Пламя перекинулось на соседние избы, а ночь ветреная… словом, половина деревни уже пылает, люди разбегаются, бой не стихает. Митька с мамкой выскочили из горящей избы, перебрались через плетень в бурьян, но тут благословенная Акулина Лаврентьевна упала в канаву и сломала ногу. Передвигаться не может, лежит в канаве, взывает к Господу, а сараи у плетня уже горят; если пламя перекинется на бурьян…
– Михаил Андреевич, мы же не хотим туда идти! – завыл раненой выпью Степан.
– Нехорошо, дружище, – скрипнул я зубами. – Ты спал с этой женщиной…
– Точно, – хлопнул себя по лбу коротышка. – О, горе нам, горе… Знаешь, Михаил Андреевич, что-то я очкую туда идти.
– Оставайся здесь, – бросил я. – Помогу женщине и вернусь.
– Да хрена ты вернешься! – завопил Степан. – Пропадешь без меня! У-у, гаденыш! – Он пнул, подпрыгнув, ни в чем не повинного парнишку. – Ну, пошли, чего мы тут стоим?
Все пошло́, естественно, не по сценарию. Географически так сложилось, что Опричинка на севере от нашей избушки, болота – на юге. Мы бежали, пригнувшись, по полю. Митька вырвался вперед; он и свалился первым, когда в лесочке разгорелась отчаянная пальба. Стреляли, возможно, не по нам, но пули из «калашниковых» (а летят они ой как далеко) разлетались куда попало. Мы подползли к подстреленному пареньку. Ночь была достаточно лунной, чтобы заметить дырку в груди, из которой фонтаном хлестало. Помочь пареньку мы уже не могли – он умер мгновенно, пульс не прощупывался.