В этом политическая слабость текста, который, конечно, вообще не претендует на политику. Это самовыражение, это крик души, это художественный текст. И тем не менее в застой вернуться нельзя. Вернуться можно только во что-то совсем другое.
Застой мог существовать потому, что он опирался на твердый фундамент, построенный в другую эпоху, другими руками, другими жертвами, другим надрывом, другим страстным, исступленным трудом. Вот поэтому мог быть застой, и в нем могло быть то умеренное и не очень ценимое благополучие, которое описывает автор.
А теперь уничтожен весь фундамент. Он уничтожен вообще, вы слышите? Его вообще нет, вообще! И строить-то его надо заново. А строить его в психологии «хочу в 80-й год»… Ну, хоти.
У меня есть ближайший друг, его отца посадили в 1937 году, а потом снова в 1949-м. Мать рожала мальчика, когда отец уже опять сидел. Он был очень талантливый человек и очень верный Советскому Союзу, к Сталину относившийся при этом очень трепетно. Когда мать осталась без работы с ребенком и ребенок говорил: «Мама, я хочу велосипед», — мама отвечала: «Хоти».
Можно хотеть все, что угодно, но это нереализуемо. Надо четко понять, что это нереализуемо. Мне кажется, что те, кто сейчас хочет заниматься политикой, те, кто сейчас входит в этот процесс, те, кого мы собираем под разрабатываемые нами политические модели, — эти люди должны отдавать себе отчет на 150%, что вернуться в это нельзя. Они не просто должны кивнуть в ответ на эту, произнесенную мною, фразу. Они должны каким-то образом это пережить. Понимаете? Пережить.
Останьтесь наедине с собой и однажды встретьтесь с кем-то очень вам близким — со своим «сверх-Я», со своим идеальным «Я» или с кем-то еще, кто скажет вам: «В это вернуться нельзя». И пусть это вас обожжет по-настоящему. Это будет очень болезненный ожог, но, возможно, после него родится новая, высшая воля и новое понимание того, что можно.
Мы можем создать для того, чтобы спасти себя и мир, теперь уже только супермобилизационную схему.
Брежневская расслабуха невозможна не потому, что кто-то ее не хочет. Да, я ее не любил и не люблю сейчас, но я согласен на нее и бороться за нее согласен, согласен все что угодно делать, чтобы она восстановилась вместо этого ужаса. Но это невозможно. И в этой невозможности есть трагический крик — о невероятно суженном коридоре возможностей, о трагическом коридоре возможностей.
Дальше. Ни во что это нельзя возвращаться. Но… «Мечтаю купить пирожок с повидлом за шесть советских копеек и завернуть селедку в свежий номер нечитанной газеты „Правда“…»