…И почувствовать, что странный пришелец на нее смотрит искоса и, как ни странно, с сочувственным оскалом. Она, еле расклеив глаза, повернула голову и увидела, что с передними зубами у него туговато и сам он маленький, неказистый и совсем не страшный, и вовсе не гном, а уж скорее гриб масленок с блестящей головой вместо шляпки.
«Вот и славно, детка… вот и нечего бояться. Все и кончилось почти. Только никогда не надо подходить к инструменту с нечистыми руками. Понимаешь, о чем я… с не-чис-ты-ми…»
И заиграл шопенообразное. Любаша плакала, в груди туда-обратно ходила свинцовая гиря, чавкала слезной слизью, и все сильней и сильней. Люба думала, что на стуле не усидит от этих колебаний, и тоскливо поняла — сердце. «Уж если и с ним чего-нибудь — не выжить мне…» Но все завершилось быстрей, чем она думала. Изнутри в грудную клетку что-то ударилось, Люба на мгновение потеряла сознание, и последней картинкой было изумительное видение — «птичка черная из меня вылетела… как фотографы обычно шутят… бред однако ж…».
Она очнулась от фальшивых клавиш, все помня и желая предать настройщика жадным расспросам — что он, мол, за диковинная птица, но человечка того и след простыл. Вместо него недавно вернувшаяся от любовника сестра недовольно терзала пианино и ворчала: «Что ж за старье-то нам подвалило… никакого звука. Или не было еще настройщика?»
Любаша не ответила — ей было блаженно хорошо отчего-то жить. Она оторвалась от стула и легко припорхала в ванную — дополаскивать всякое тряпье-простынье. И от необъяснимой своей дурашливой радости вдруг напела что-то из Россини… конечно, Россини… но голос оказался неожиданно глубоким и чистым и сочным сопрано, какого у Любаши сроду и быть не могло. Она пробовала еще и еще, но чудный дар не исчезал. «Вот чудо-то! Это меня, выходит, настроили… А с пианино что же?»
Она вошла в комнату. Инструмент был ликующе оккупирован племянницей. Заспанное припухшее дитя с растрепанными косицами деловито откинуло крышку и пухлым пальчиком провело по клавишам. И глубоким эхом ему отозвалась совершенная живая душа…
Единственное окошечко светилось во всем доме — ее. И тень в нем плавала — тоже ее. Оставалось признать легкое помутнение рассудка, ибо она здесь, а тень — там. Она возвращается домой, а дома будто уже есть Она.
Может, померещилось. Все равно испугалась, лестница затряслась гулкой дрожью под каблуками. Щелкнула замком и вошла в дремотную тихую квартиру. Все на месте, кроме двух заначенных сигарет. «Никак кошка скурила, будем ждать конца света», — пошутилось Ей, но на самом деле в оцепенении боялась дотронуться до телефона.