— Толь, — вдруг решительно заявила Лиза. — Мужчину портят женские половые признаки. В частности — сплетни.
— Я не сплетничаю, — голос Толика неожиданно зачерствел, — я только хочу знать точно — болею я или нет. Сифилис — это не шуточки, Рита твоя — девочка ненадежная, и вообще вся ваша компания…
— Послушай, ты, пенек с глазами, я тебе не прорицательница Ванга и даже не венеролог, а также не сестра-хозяйка, я понятия не имею, болеешь ты или нет, — зашипела Лиза, — обратись к Габе, это он у нас занимается предсказаниями и даже пасьянсы раскладывает… Я лично тебя ничем не заражала, и даже тупость ты подхватил не от меня…
Елизавета Юрьевна с наслаждением бросила трубку и воззрилась на лик Владимирской Божьей Матери, висящий над телефоном. Канонически выпуклые страдальческие глаза советовали смириться. С кем поведешься — так тебе и надо. Оставалось лишь пожалеть о том, что, частенько бывая невыносимыми, друзья редко бывают богатыми.
Но это была явно греховная мыслишка, и Елизавета Юрьевна поспешила покаяться в ней Божьей Матери. Та без колебаний простила. Тут же перезвонил Толик и виновато забубнил. Они решили встретиться завтра в центре, так чтобы обоим ехать поровну, в шесть, конечно, часов. Толик вспомнил о золотой жиле. «Только учти — люди там приличные, круг не совсем наш, в общем, соблюдай субординацию… по сто пятьдесят накатим — и домой». Елизавета заверила, что даже не в очень приличных гостях она на белые рояли не какает, — и в конце тоннеля забрезжил мутный свет, ибо на завтрашнем приеме могли занять любую — по скромным Толиковым меркам — сумму.
Катерина докучала зеркалу свои отражением. Венечка спал носом к стенке, едва прикрыв торс клетчатым одеялом. Утро получилось так себе — вставать раньше всех Катя не любила. Какой смысл просыпаться, если никуда не торопишься и не с кем словом перемолвиться. Но какая-то дрянь во сне умудрилась ее разбудить, тем более что вчерашнее пиво усыпило ее слишком рано. При всей ненависти к режиму ее режим был очень строгим — не ложиться раньше четырех утра. Уж быть совой — так совой, журналисткой так журналисткой. Чертовы биоритмы, срывающие планы. С кровати все-таки встала… Заскрипел облезший дощатый пол, уныло замерцали в рассвете убогие хозяйские причиндалы — половик, алюминиевые вилки на столе, журнальный столик с ровными железками ножек. В глубине двора бабахнули тяжелой дверью, а после, будто извиняясь, снова отворили и уже с тихим скрипом прикрыли. Вчера Венечка спросил, отчего это она пахнет пенопластом. Она ответила, что теперь модно пахнуть пенопластом, потому что это «Живанши», приличный подарок приличного человека. Разумеется, Веня ей простит запах пенопласта, а она простит на первый раз то, что ему медведь на нос наступил. Хотя непривычно прощать, суетиться вокруг него, барина, непривычно думать, что выходишь замуж. Впрочем, Катерина и не думала об этом, просто утром все полагается разложить по полочкам — и снаружи, и внутри. Объяснить своей двойняшке в зеркале, что от добра добра не ищут, когда любовь найдена и лежит на кровати, поджав волосатые ляжки. Любовь — навсегда пойманная птица; неизбывная грустинка счастливых историй — вопрос «И так теперь всю дорогу?». Одно пугает в благополучии — однообразие.