Надо заметить, Елизавета прибеднялась. Делишки медленно, но верно заковыляли в гору, столбик ртути пополз вверх — только неизвестно, на каком-таком термометре и что сия шкала значила. У движения нет ни плюса, ни минуса, или попросту плоды пожинаются позже. Лиза с Ритой почистили перышки и устроились в нехитрую конторку — сновать туда-сюда, демонстрируя коленки, что-то печатать, куда-то звонить. Рита сначала тушевалась, рассказывала о себе небылицы, вкрадчиво перешла с начальником на «ты» и даже на «Мишка» и в конце концов выбрала местного водителя. Это было слишком в ее стиле — полюбить рафинированного юношу неприхотливой профессии. То бишь простоватая форма затейливого содержания. Впрочем, затейливость большей частью проявлялась в воинствующем вегетарианстве, а Елизавета вообще сторонилась этого субъекта, зная, что относительно мужиков они с Марго на вкус и цвет не товарищи.
Про деньги Марго не вспоминала. Зато вспоминала Лиза, отъедаясь по вечерам у Юниса. Он был по-прежнему прекрасен и молчалив, но ведь это еще не значило, что забывчив. Конечно, он и жестом не обмолвился, и что за пустяк — деньги, когда Ритка воспряла духом и новый мальчик обещал ей саксофон, вожделенное подержанное удовольствие!
Юнис уже не делал предложений, но Лизе позволялось все. Или почти. Он даже послушался ее и купил билеты в балет. Лиза сама от себя не ожидала такого хода, но, видать, чтоб прилично обставить воссоединение мужчины и женщины, непременно требуется мимолетное прикосновение к прекрасному. Даже более чем мимолетное — если учесть, например, что три действия сидишь в буфете.
Но в театр они так и не пошли, шуршали листьями у разливочной и разговаривали. О жизни. Юнис бормотал, сдвинув брови, что он боится приближаться к Елизавете — вдруг она сбежит. Лиза озадаченно молчала, не зная, как объяснить, что сбегать она не собиралась, даже напротив… Юнис каждый день звонил бывшей жене. Зачем же тогда еще Лиза, разве что в роли запасного игрока. Она не обижалась, ей вообще было лень сейчас ставить точки над «i». Когда есть кто-нибудь белый и пушистый, в смысле привечающий и кормящий, — какая разница, кем он приходится тебе в иерархии запутанных людских отношений и кем приходишься ему ты. Хоть горшком назови… только слово ласковое скажи, пусть и лживое, но щадящее, как режим у больного ребенка.
Они повадились в эту разливушку — не ради хмельных паров, а для доброго ритуала, для чинного шествия туда под ручку, ради Лизиной ладони, лежащей на шершавом драповом рукаве. Перчаток она не носила, какие имела — не нравились, а нравились дорогие, и было бы славно положить руку в хорошей перчатке, посему как нет эротичнее детали в одежде, чем вторая кожа руки, особенно длинная, до локтя, потому как умело ее снять — позволить по капле представить море, любой стриптиз, то есть любые изощрения страсти… Перчаток не заимела, приходилось мерзнуть и прикидываться беспомощной, потому что озябшей, когда Юнис, спохватываясь, принимался мять ее пальцы в своих ладонях. Греть. Бессмысленно, хотя и приятно. Лизины ладошки с младенчества холодели. Она будто и родилась с этими мертвыми лапчонками, с ледышками вместо костяшек. Чтобы их растопить, нужна была мартеновская печь. Они были настолько холодны, что даже забывали мерзнуть зимой. Но когда сердечным жестом их хотели согреть — нельзя же было противиться, глупо на все отвечать правдой. Нужно ведь иногда прикинуться нормальной.