– Тоже мне миллионер, этот, как его… Шиленский? Не мог дорогу проложить… У нас везде так: в своей хате рай, за порогом яма. И чего я за вами увязался! Катя, вернемся домой.
Катя не отвечала, поглощенная музыкой, дребезжавшей в наушниках.
– Да ты оглянись, как душа ликует и летит кругом, – сказал ему Дубровин, когда впереди показались ворота усадьбы. Она стояла на белокаменном утесе, вниз и вправо открывался на другом берегу луг, а за ним дубрава – Соломин писал ее этой весной еще голой, хотя поля озимых и березовые рощи уже вспыхнули изумрудом. Внизу блестела река, почти черная от низко бежавших облаков.
– Уж глухо сердце стало, – ответил Соломин. – Отшельничество, слияние с природой отныне не снадобье. Если раньше сетовали, что только перед смертью красота природы переживается остро, то теперь технические достижения цивилизации способны дать уму и душе куда больше, чем аскеза пейзажа. Прогресс предлагает воображению немыслимые ранее инструменты…
Навстречу машинам из-за ворот усадьбы вылетели два поджарых ротвейлера и залаяли на разрыв желудка. Никто не решался выйти и нажать кнопку звонка. Усадьба была обнесена каменным забором, сложенным из дикого известняка, добытого из подножия утеса; внизу виднелась банька на понтоне, причал с катерами, а у того берега кланялся во все стороны на волне красный бакен. Соломин наконец отстегнул ремень и, увидав, что Калинин уже нажал на кнопку и треплет за загривок пса, поскорей выбрался наружу. Он сорвал с обочины и растер в пальцах верхушки мокрых трав, поднес ладонь к лицу, вдохнул полынный дух. К северу за рекой километрах в трех белела крупинка белокаменной Вознесенской церкви. От ее порога открывался вид, который Соломин считал шедевром и не понимал, почему Левитан прошел мимо него. Нагорный погост у этой церковки был наилучшим местом для вечного пристанища – гора воздуха и света, полная дали, проплешин песчаного карьера, перелесков, подсеченная клинком реки… В прошлом году Соломин наконец перестал бояться смерти и даже иногда завидовал мертвым; когда читал о том или ином художнике, то непременно вычислял возраст, в котором тот умер, и если на момент смерти он был младше его, то Соломин вздыхал про себя: «Как повезло! Будь я на его месте, я бы теперь уже столько-то времени лежал на Вознесенской горке…»
Наконец ворота открылись, и автомобили спустились по гаревой дорожке меж древних лип, среди которых попадались деревья в два обхвата, обломанные грозой. Дорожка привела к петлевой горке подъезда, на которой их встретил немолодой широкоплечий мужик с породистым суровым лицом и боксерским свернутым носом; он представился: