– Здравствуйте, коллега, что это вы, будто с пожара? – сказал Турчин, увидев в дверях Дубровина, с выбившейся из-под свитера рубахой и ошеломленным выражением лица.
– Беда, Яша, сущая беда, посоветоваться надо, – сказал Дубровин, вытирая лоб ладонью и садясь у кухонного узкого столика, заставленного железными каркасами с компьютерной начинкой, на которую был направлен мерно жужжавший напольный вентилятор. – Здравствуйте, батюшка, – кивнул он, заметив отца Евмения, сидевшего под яркой лампой и разглядывавшего соты и сонных пчел в застекленном улье. – Ума не приложу, что делать, может, вы надоумите. Одна голова лучше, а три еще… тоже лучше… Или как там?
– Одна хорошо, две лучше, – улыбнулся отец Евмений.
– Вот именно, – вздохнул Дубровин.
– Но если нули складывать или перемножать, то все равно нуль выйдет, – заметил Турчин, поднося к свету электронную плату и что-то высматривая в узоре ее пайки. – Так что стряслось-то? Никак Соломина опять спасаешь?
– Его самого.
– Пусть уж отмучается. Чего ты с ним возишься? Если в морг, значит в морг. Ты, Владимир Семеныч, давно с ним в реаниматологии упражняешься.
– Яков Борисыч людей любит тайно, не на словах, – улыбнулся отец Евмений. – Это он вслух такой резкий, на самом деле большой доброты человек, счастлив отметить.
– Да знаю я, – махнул рукой Дубровин. – Пускай себе мелет… Но послушай, Яша, пропадает человек… Я ручаюсь за него…
– На что мне твое поручительство? По мне пчелы достойней этого мужеского существа. Вот я их на зиму и занес к себе, буду наблюдать анабиоз и подкармливать. С пчел и то пользы больше, чем от твоего художника. Во-первых, знание, во-вторых, мед. А от наблюдения Соломина ни знания не прибавится, ни еще какой выгоды. А вы, святой отец, когда о доброте кого-либо судите, не забывайте, что понятие альтруизма выработано обществом на основе общей пользы.
– Да что ты со своей пользой носишься как с писаной торбой? Ты знаешь, что такое жалость? Это когда жалко и ничего взамен не надо. Когда в тебе говорит человеческое…
– Владимир Семеныч, ты не прав, курилка. Жалость – это фантом, пустая сущность, дурман и наваждение, затуманивающее практическую суть вещей. Если все будут только и делать, что жалеть друг друга, скоро не останется никого на свете. Ибо общество с такими качествами напрочь лишится инстинкта самосохранения и вскоре исчезнет. В природе тому множество примеров. Есть вид муравьев из Южной Америки, которые проникают в чужой муравейник, убивают матку и вместо нее подсаживают свою царицу. Окончательный захват происходит естественным путем. За чужой маткой порабощенные муравьи продолжают ухаживать, как за своей, а новые муравьи родятся уже не захватчиками, а хозяевами. Впоследствии, когда приходит пора захватывать следующий город-государство, оккупанты берут с собой в поход порабощенное племя. Еще чудеса гуманизма насекомый мир демонстрирует во время убийства двумя-тремя десятками шершней нескольких тысяч пчел: шершни откусывают им головы, пробираясь к меду. Подобным образом эти существа ведут себя многие миллионы лет. И ничего страшного! Обходятся без жалости и те, которых завоевывают. Они нисколько не скорбят о своей участи, а принимают бой или подчиняются силе.