В 1935 году к Чаусову в усадьбу явился Коробейников, состарившийся, без двух фаланг на всех пальцах обеих обмороженных рук. Путешественник узнал его сразу, усадил обедать. Коробейников был мрачен, энтузиазма, который он проявлял в тяжелейших обстоятельствах, и след простыл. Чаусов уже тяготился немногословным корнетом. Вечером за бокалом вина он спросил Коробейникова, чем может ему, киоскеру, торгующему на Каланчевке газетами и книгами «Детгиза», помочь.
– Водки нет у вас, Григорий Николаевич?
Чаусов налил ему стопку и себе капнул. Не отрываясь, он смотрел, как корнет управляется обрубками пальцев с рюмкой. Коробейников выпил и не поморщился.
– Возьмите меня в экспедицию. Хоть «черта» вашего искать…
– Не могу.
– Инвалидам не место в походной жизни?
– Нет. Теперь не скоро соберусь.
Коробейников остался при Чаусове, помогал ему с хозяйством, исполняя обязанности сторожа и эконома. В 1942 году Коробейников ушел к партизанам и был повешен немцами, после того как в одиночку рискнул пробраться в усадьбу с целью спасти бюсты полярных предков Григория Николаевича. После войны табличка, которую сняли с груди корнета, с надписью «Я – партизан и мародер», висела над письменным столом Чаусова; висит и сейчас, покрытая Турчиным корабельным лаком.
Иеромонах Остудин, крепкий круглолицый молодой человек в дымчатых очках и с жидкой русой бороденкой, был прислан в Чаусово по запросу Дубровина. Доктор обратился в Калужскую епархию с таким письмом:
«Ваше высокопреосвященство! Доношу до вашего сведения, что в деревне Чаусово находится полуразрушенный храм Вознесения постройки XVIII века. В его десятикилометровых окрестностях проживает тысяча жителей. Есть ли возможность у вверенной вам епархии прислать священника, который бы занялся восстановлением храма? Присланной духовной особе помощники найдутся. Его же здесь и поселим на первое время. Денег соберем миром. Какие требования должны быть исполнены, чтобы это предприятие состоялось? Или нам самим придется строить-восстанавливать и потом уже просить вас о командировании батюшки? Во время строительства служба могла бы проводиться в катакомбе храма, там теплей, и стены те же».
Вместо ответа через месяц в Чаусово пришел путник – в брезентовой штормовке поверх рясы, с лыжной палкой вместо посоха в руке и абалаковским рюкзаком за плечами. Он стоял на мосту перед подъемом в усадьбу, под которым, бурная весной, а теперь затерянная в крапиве и лопухах, текла речка Мышка. Здесь и застал его Дубровин, возвращавшийся из больницы на велосипеде.
Капелкин, Турчин и Дубровин плотничали вместе со священником, растаскивали мусор, меняли стропила, возвели лесенку на хоры и принялись за купол; но к зиме не поспевали, и недавно отец Евмений привез и сложил в притворе рулоны толя, чтобы в сентябре накрыть им строительство до весны. Несмотря на молодость, он восстанавливал уже третий свой храм, начинал возрождать вторую общину. Пока разгребали и выносили мусор, ставили леса, разворачивали ремонт, батюшка начал служить по воскресеньям в катакомбе – в сырости и мраке. На мокрой земле были положены кирпичи, и на них наброшен горбыль, так что подходили ко кресту и причастию, пружиня ногами, сгибаясь в три погибели под черными сводами. И когда Соломин, до сих пор стоявший сзади (его едва достигал жаркий блеск свечей), наконец дожидался своей очереди и склонялся под благословение и целовал руку священника, он замечал, выпрямляясь, как далеко от обыденности преображенное вдохновением литургии лицо отца Евмения. И трудно было даже вообразить, что к нему можно запросто обратиться, позвать на рыбалку, в лес, посоветоваться по хозяйству или усесться за один стол, обедая у Дубровина.