Инструмент отвечал любимому и дорогому хозяину взаимностью.
Гитара пела. Струны то звенели, рассыпая искристый смех, то надрывались отчаянными прерывистыми рыданиями, то вдруг наполняли сердца слушателей светлой печалью. Нежные тонкие звуки проникали в душу, затрагивая самое сокровенное, а потом, в самый неожиданный момент взрывались бурным водоворотом ненависти и призыва к борьбе, и снова уводили в сказочный мир с едва заметным оттенком грусти.
Гитара пела. Слова были не нужны. Мастерства гитариста и совершенства инструмента было достаточно, более чем достаточно, чтобы случайные, или не совсем случайные свидетели, затаив дыхание, дабы не спугнуть очарование этого волшебного голоса, слушали, слушали и только слушали…
Такое невозможно сыграть на заказ, за деньги или просто для развлечения. Такую музыку надо заслужить, выстрадать, выносить в сердце…
Гитара пела. Нежась в руках вернувшегося хозяина, в движениях его ласки, в обретенной свободе…
Гитара пела…
— Не знаю, — сказал вдруг Любецкий, — Ступор какой-то напал. Не могу вспомнить ни одной песни, которую хотелось бы спеть. Какие-то они мелкие, что ли, пустые даже. Или эта война так душу перевернула, что так кажется… Может, потом, в будущем, напишется что-нибудь такое, достойное прожитого. Не до. После. В шесть часов вечера после войны…
И не было в Яшкиных словах ни «одесского выговора», ни обычного многословия. Только констатация факта и грусть художника, не сумевшего нарисовать картину.
— Напишется, — сказал Костя. — Много хороших песен будет.
— Почему будет, — вскинулась Светка, — мы же их знаем. Помним. И советские военные, и авторские! И попсы всякой помним много! Хоть сейчас продиктую!
— И напоешь? — усмехнулся Грым. — Только без попсы. Люди не поймут.
Девушка обиженно умолкла. Они уже пытались петь. Хорошо хоть не на людях, пение йети оказалось пригодным в крайне узком спектре применения — немцев по ночам пугать, изображая нечистую силу. И все.
Обидно и странно. И память не подводит, и, вроде, слух тончайший, белку в вершинах деревьев слышат, но немузыкальный совершенно. Внутри-то мотив слышен, а наружу такое выходит… И голоса… Громко, хрипло и низко, если коротко. Но не всё, что низко — бас, и не все, что хрипло — Высоцкий. А громкость… вот из-за нее-то дуэт всего двух йети и напоминает хор всех демонов преисподней.
А ведь это еще Светка не стала рассказывать Косте, что пока тот сопровождал детдом, она от скуки решила попробовать спеть взводу фельдфебеля Фишера, сиротливо скучающему посреди болота. Начала с жалобной «Песенки Мамонтенка». Скучно, ведь, за фрицами наблюдать, и тоскливо. Да и немцев немножко жалко: тело-то прежней Звин принадлежит, которая без страха, упрека и самокопания, а вот душа — русская, да еще женская, жалостивая. Не настолько конечно жалко, чтобы гать восстанавливать или дорогу подсказать. Но достаточно, чтобы спеть болезным. Всё им не так грустно будет.