В кино мы почти никогда не ходили. Но в компании с сыном угольщика, подчиняясь его старшинству и власти, устраивались, как могли, возле жестяной двери — ее использовали обычно для проветривания партера.
Благоговейно вслушивались в обрывки бессмысленных диалогов, в песенки и музыку, в невнятицу далеких голосов и не понимали ровным счетом ничего из того, что слышали. Но он, сын угольщика, имени которого не помню, все время радостно подпрыгивал, хохотал, делал какие-то немыслимые жесты. С высоты сегодняшнего дня я сказал бы, пошлые и непристойные жесты. Но тогда, много лет назад, они казались просто неуместными.
Благодаря этому мальчишке у меня впервые появилось нечто, что необходимо было скрывать от родителей. Общие тайны нас, мальчишек, объединяли, подобно многочисленным корням, накрепко привязывающим дерево к земле. Никогда точно не представлял, в чем же состоит моя страшная тайна, но, пока другие верили в Богородицу или Франко, в папу или Родину, я верил только в собственные секреты. Было такое ощущение, что я постепенно становлюсь мудрее. Я даже стал понимать надписи над писсуарами в колледже. И понимать, что означают позы людей, изображенных на киноафишах. Меня стало интересовать, чем занимаются отец с мамой за моей спиной. Вспоминаю, что он, например, стал отращивать бороду. Что мама подстригала ее в те дни, когда топила плиту. Или что он седеет, что она чахнет в мрачной и вязкой тоске. Тогда мне казалось: нечто гибельное появилось в нашем убежище. В причудливом клубке размышлений и переживаний телесные ощущения превращались в предчувствия. Приходили чувства, и если тело их воспринимало по-хорошему, предзнаменование становилось добрым, а если телесного удовольствия ощущение с собой не приносило или даже причиняло боль — значит знак дурной: жди беды. Здоровье должно было считаться жертвоприношением, а болезнь — удовлетворением инстинктов. Многое от детей скрывали, чтобы мы и понятия не имели, как поступать с телом и как им распоряжаться.
Иногда сон покидал меня, но я притворялся, будто сплю, а сам внимательно следил за родителями, когда они предавались греху. Тогда я думал: этим занимаются те, кто морально опустился.
Сегодня я с тоской вспоминаю это молчание моих родителей.
Падре, как тяжело, одержав победу, снова ощущать себя проигравшим! Чувство удовлетворения, которое владело мною на протяжении последних трех лет, от мысли, что я принадлежу отряду избранных, чьими стараниями направляются в надежное русло бешеные воды; жажда славы — все постепенно превратилось в ощущение полного краха: полным крахом обернулось желание сменить военную форму на сутану; полным крахом обернулось желание сменить высокие идеалы Крестового Похода на будничную ритуальность; полным крахом обернулось желание изменить предназначению, соблазнившись вожделением плоти и похотью; и, наконец, полным крахом обернулось желание соблазнить, но при этом оказаться соблазненным.