Агата — настоящая фермерша — спала и видела, как дети подрастут и станут подспорьем в большом хозяйстве, которое еще больше разрослось, когда умер отец Агаты. Его земля, хоть и уступала земле Кампов, тем не менее была очень большой. Но время шло, дети росли, и выяснилось, что далеко не все они горят желанием остаться в Адамсе и сделаться почтенными фермерами.
Первым уехал дядя Брэд — он поступил в университет в Сент-Поле и вскоре женился на девушке, с которой познакомился там же. Бабка Агата немедленно предала заблудшую овцу анафеме. У Брэда, который, вернувшись из Сент-Пола, поселился в Рочестере, и его жены родился мой кузен — Майлс Камп.
Второй из гнезда улетела моя мать — она забеременела от мужчины из Рочестера (я никогда не знала даже имени своего отца) и, рассорившись с Агатой, которую возмутило, что ее дочь собирается рожать и воспитывать ребенка без мужа, переехала в Рочестер, чтобы самой распоряжаться своей жизнью. Доуэлл, мой дед, помогал ей тайком от Агаты и спустя несколько лет был разоблачен. Однако мама уже довольно крепко стояла на собственных ногах и, вероятно, по этой причине заслужила бабкино прощение.
В доме Родерика осталась только любимица Агаты — Сесилия с мужем, забитым тихоней, фермером Питом Шелли, внуком того самого Фарстона Шелли. У них тоже появился ребенок — Мэгги Шелли, красивая девочка, которую Агата и Сесилия, увы, слишком похожая на свою мать, немедленно принялись баловать. Но и Мэгги, которой Агата прочила участь фермерской жены, не оправдала ее ожиданий: тайком от бабки она обвенчалась с красавцем Фредди Даффином из Рочестера и переехала жить к нему.
Несмотря на ужасный характер Агаты, рассорившейся почти со всеми своими детьми, наши родители тем не менее долгое время отбывали тяжкую повинность и ездили на праздники вместе с нами, детьми, в Адамс, в дом Родерика. Именно в Адамсе я познакомилась со своими кузеном и кузиной, отчего, честно признаюсь, не получила ни малейшего удовольствия.
Мэгги всегда была стервозной и капризной девчонкой, которая всячески пыталась мне насолить, а Майлс, уже в те годы отличавшийся изрядным высокомерием и самовлюбленностью, относился ко мне с таким пренебрежением, словно я была лягушонком.
Надо сказать, я и впрямь была похожа на лягушонка: худющее тельце и огромный рот почти у всех вызывали подобные ассоциации. С возрастом я не слишком изменилась, но научилась относиться к обидам холодно — так, чтобы человеку, обидевшему меня, казалось, что ему не удалось меня задеть. В детстве же презрение и оскорбления Майлса пробуждали во мне такую жгучую ненависть, какой, признаться, я не испытывала позже ни к одному человеку.