— Олеся, скажите, какие места во время поездки по «Золотому кольцу» им особенно понравились?
— Этнографический музей под открытым небом. Они там почти весь день провели. Пришлось даже отменить обзорную.
— Ну вот, диагноз ясен. А сегодня по плану у них что должно быть, кроме вашего музея? До того, как их пригласили на обед в мэрию?
— В том-то и дело, что они не догадываются ни о каком обеде в мэрии! У них по программе — свободное время. Потом прощальный ужин в гостинице «Киевская Русь» — и в Борисполь, на самолет. А сообщение об этом злосчастном обеде пришло, когда они уже ушли из музея… — Суздальская снова расстроилась.
— В таком случае я знаю, где они находятся! — уверенно заявила Вера.
Олеся удивленно приоткрыла рот и стала очень похожа на ребенка, который верит в Деда Мороза и ждет, когда тот достанет из своего волшебного мешка самый заветный подарок.
Вера озорно подмигнула экскурсоводу.
— Ну что, пойдемте. Поедем за ними и привезем в мэрию.
— Вера Алексеевна! Я вас умоляю, скажите…
— Тсс! — приложила Вера палец к губам. — Потерпите, Ореся!
У музея уже стоял автобус «форд», присланный Борщиком. Лученко села на переднее сиденье рядом с водителем и шепнула, куда ехать. Суздальская сидела в салоне в полном неведении. А психотерапевт Лученко, пока они ехали, думала о девушке. Искусствовед. В данном случае не столько профессия, сколько диагноз. Кроме искусства, ее мало что в жизни интересует. И нормальным людям, не искусствоведам, приходится это учитывать. Они, нормальные, относятся к ней с каким-то болезненным вниманием и некоторой долей глубоко спрятанной брезгливости, как это бывает у здоровых по отношению к тем, у кого лишняя нога или рука. Не отсутствие органа, к этому у нас как раз относятся с сочувствием. У нас вообще к отсутствию чего-либо относятся с пониманием. Жалеют. А лишнего — не любят. Олеся телом была здесь, а мыслями — где-нибудь в другом времени или месте. Например, читала письмо, как девушка Вермеера. Или перевязывала отрезанное ухо Ван Гогу.
Карьера обходила ее стороной, как зачумленную. В музее, где она честно трудилась последние семь лет, Суздальская по-прежнему оставалась младшим научным сотрудником. Хотя вокруг нее, казалось, все и вся, даже восемнадцатилетние девочки из экскурсионного отдела, второкурсницы-филологички, уже имели статус старших научных сотрудников. Олеся в совершенстве владела тремя простыми (как она сама говорила) языками: английским, французским и итальянским, и одним сложным: японским. Его она выучила просто из любви к японскому искусству. Все подруги твердили, что с ее иностранными языками, с энциклопедическими знаниями искусства и культуры она могла бы не сидеть на смехотворном мэнээсовском окладе, а зарабатывать нормальные деньги. Но Олеся была совершенно равнодушна к деньгам. Поэтому жила более чем скромно. Как церковная мышь. Но при этом — мышь, патологически любящая искусство.