Приехал доктор Бабинский. Было, наверно, часа четыре. Все трое советовались тут же в комнате, и г-н Пруст все слышал. Я тоже была здесь. Его брат предложил внутривенный укол камфары, но профессор Бабинский остановил его:
— Нет, дорогой Робер, не нужно его мучить, это уже не поможет.
Затем доктор Биз уехал, а вскоре и профессор Бабинский. Я провожала его до дверей, но, прежде чем открыть, повернулась к нему и в отчаянии спросила:
— Г-н профессор, ведь вы спасете его?
Он казался очень взволнованным и, взяв обе мои руки, ответил:
— Мадам, я знаю, сколько вы сделали для него. Мужайтесь. Все кончено.
Я вернулась в комнату и остановилась возле профессора Робера Пруста. Никого другого больше не было.
Г-н Пруст все время смотрел на нас, и это было мучительно больно. Так прошло минут пять. Потом профессор подошел к постели, склонился над братом и закрыл ему глаза, все еще обращенные к нам.
— Он умер?
— Да, Селеста, это конец.
Была половина пятого.
Меня шатало от изнурения и горя, хотя я никак не могла поверить в случившееся, — он отошел с таким благородством и достоинством, без судорог, свет души и жизни погас в его глазах, неотрывно смотревших на нас до последнего мгновения. Последние его слова были обращены к брату. Он не говорил: «Мама!» — как рассказывали (конечно же, в угоду литературным красотам). Вместе с профессором мы привели в порядок постель, стараясь не шуметь, как будто боялись разбудить его. У меня было какое-то странное ощущение — я впервые убирала лежавшие на постели предметы в его присутствии — газеты, бумаги, номер «НРФ» с какой-то записью на обложке.
Потом профессор Робер Пруст сказал:
— Теперь остается последнее. Надо привести его в порядок.
Я принесла белье. Профессор одел на него чистую рубашку, и мы сменили подушки и одеяла. Я хотела соединить ему ладони, как делали у нас в деревне с умершими. В тот момент я была настолько потрясена, что даже забыла о его желании перевить пальцы четками, привезенными Люси Фор из Иерусалима. Профессор ничего не знал об этом и сказал мне:
— Нет, Селеста, он умер за работой, пусть руки и остаются вытянутыми.
Так он их и положил.
Мы потушили маленькую лампу и зажгли свет в середине комнаты. Профессор спросил у меня, говорил ли что-нибудь г-н Пруст о своих похоронах, и я ответила, что об этом у нас никогда не было речи.
— Хорошо, сделаем все так, как мы устраивали для родителей.
Я только упомянула о желании г-на Пруста, чтобы аббат Мюнье читал над ним заупокойные молитвы. Но, как я говорила, аббат был прикован к постели и не смог приехать.