— Селеста, входите через эту дверь.
И тогда я стала входить и выходить между столиком его матери и концом кровати.
Его стена с кроватью находилась против окон.
Поражало несоответствие всей этой большой позолоченной мебели с тем, что было в его углу по соседству с камином. Кроме очень красивой кровати, все остальное отличалось простотой и непритязательностью. Прежде всего бронзовая кровать, потемневшая от воскурений; затем три столика на расстоянии протянутой руки: один бамбуковый, куда он складывал книги, и туда же клали грелки рядом со стопкой платков; второй — старинный палисандровый, где лежали рукописи и его школьная чернильница, перья, часы, несколько пар очков (это уже в последние годы) и стояла лампа; наконец, третий, ореховый, для кофейного подноса, Эвианской воды и липового отвара, ставившегося на ночь. Весь этот его уголок выглядел очень просто по сравнению с остальной обстановкой и громадной комнатой.
И никаких других сидений, кроме табурета у рояля и стула возле постели, обтянутого генуэзским бархатом, еще из кабинета его отца, где он ставился для пациентов.
Что касается пола, то это был дубовый паркет, закрытый у кровати ковриком с восточным узором. Г-ну Прусту достались по наследству несколько красивых ковров, но все они висели в других комнатах: в большой гостиной, в столовой и при входе в квартиру. После того возвращения из Кабура, когда мы застали за работой уборщиков с пылесосами, такая процедура больше ни разу не повторялась. Единственно, я пользовалась его выходами в город, чтобы слегка пройтись механическим полотером, и все. А натирать паркет мне было с самого начала запрещено из боязни опасного запаха. Да я и не умела натирать пол: у родителей его только мыли и подметали рисовой метелкой.
Обостренная чувствительность, связанная с его болезнью, проявлялась буквально во всем.
Княгиня Марта Бибеско в своей книге рассказывает, будто однажды он не велел мне принимать ее, потому что она всегда слишком сильно душилась. Не знаю уж, откуда она взяла эту выдумку. Но действительно г-н Пруст не переносил духи, ни естественные, ни искусственные; от них у него начинался приступ астмы. Он даже не мог нюхать цветы, хотя бы и со слабым запахом или совсем не пахнущие. В те редкие на моей памяти случаи, когда он просил моего мужа отвезти его в долину Шеврез, чтобы полюбоваться яблонями и боярышником, это, как рассказывал Одилон, происходило так: г-н Пруст не выходил из машины и долго рассматривал цветущие деревья и кусты, а потом просил срезать ветку и принести ему. Он смотрел на нее сквозь стекло дверцы, после чего просил положить в багажник и отвезти на бульвар Османн, где ее надо было оставить на площадке черной лестницы, даже не на кухне, на тот случай, если ему снова захочется посмотреть на нее.