— Откуда? — удивился я.
— От верблюда, — сострил Саша и, отмерив ногтем половину на этикетке, забулькал.
Меня чуть не вывернуло от одного этого зрелища.
— Хлебай, — предложил кореш.
— Не могу, — признал я свою несостоятельность.
— Ты — чо? — удивился Саша. — Пей! Набздюм.[164]
Протолкнул глоток. Скрутило. Отпустило. Оживляющее тепло потекло ручейками по жилам. Я приложился ещё, преодолевая отвращение. Мрачно-серые краски вагона порозовели и поголубели. Яркая зелень замелькала за окнами.
— Юра, не будь фраерюгой, менту тому, что брательника шмальнул, кишки выпусти. Гад буду!
Именно на этом мы прервали нашу ночную беседу по душам. Разговор угас, когда мы доконали последнюю «Особую московскую». Заснули сидя, зажатые соседями. Пассажиры, в основном местные, стояли в проходах, толпились в тамбурах.
— Знаешь, Саша, я тоже так решил поначалу: отомщу душегубу за брата. Ведь лишил жизни Славку ни за что ни про что. По пьяному делу. А сейчас думаю, что я этим кому докажу? У него, мать написала, ребёнок малый, жена. Ну, предположим, убью я его, мразюгу. Ну посадят меня. Минимум червонец влупят. А каково будет матери с отцом? О них-то я и не позаботился, когда сгоряча решил отомстить тому пидару Рогожину (фамилия подлинная). Да и духу у меня не хватит убить человека, рука не поднимется.
— Фраер ты, Юра, не обижайся на меня. Я бы менту не спустил.
— Причём тут фраер или не фраер? — заволновался я, задетый за живое: — Рогожина того судили. Народный суд. За неосторожное обращение с оружием. Правда, выпустили — по амнистии.
— Во, видишь — выпустили.
— Так ведь и мы с тобой — амнистированы. А братишку мне жаль до слёз. Семнадцать лет всего парню исполнилось. Но подумай сам: было нас двое у матери. Теперь остался я один. Если и я в тюрьме сгину, кто о ней в старости позаботится? И без того я своей судимостью её жизнь укоротил. А если опять подзалечу? Пойми, это вовсе не трусость. Здравого смысла нет в мести, кровопролитии.
— А я бы его зарезал, падлу, — громко, торжествующе, чтобы все слышали, произнёс Саша, допил остаток «керосина» и свернул махорочную цигарку в палец толщиной. В этот миг он себя, по-видимому, представил тем, от кого натерпелся за годы двойного рабства и кому завидовал и кем в «мечтаниях» хотел бы стать. Зараза! Одного естества человек незаметно превращается в другого, в свою противоположность. Сколько я таких уже видел!
Конечно, в сравнении с таким «бесшабашным ухарем», как Саша, я выглядел очень даже невыгодно. Деваха с пустым деревянным чемоданом, пристроившаяся на коленях своей подруги на нижнем сидении, рядом с нами, с ужасом и восхищением таращилась на моего ясноглазого попутчика и, похоже, в упор не замечала меня. Обидно. На показуху клюёт. Лучше бы я о братишке вовсе не заикался. Тем более — по пьянке. Чёрт меня за язык дёрнул. Кстати, откуда бутылка взялась? Ведь у нас и на чекушку не наскребалось.