К тому же, похоже, Сашка хвастает. Так она и согласилась! При всех! Стоя! Трепач! С многолетней-то голодухи нафантазировал. Голодной куме…
А поезд, между тем, подползал к большой станции. И Саша, выманив меня на переходную площадку с лязгающими и трущимися буферными тарелками, — не оступись! — предложил:
— Вертим, Гоша, угол?[166] Набздюм? У одного фраера в другом вагоне.
— Ты что — чокнулся? Нас же сразу повяжут, — горячо возразил я. — Ни за что не подпишусь.
— Не бзди. В том вагоне кодла едет. На их подумают.
— Но это же подло — других подставлять.
— Не скажи, кент:[167] вон чью-то телогрейку железнодорожнику на остановке влындил за четвертак — и глухо. Кориандровую купил… Ту, что чекалдыкнули.
— Так ты ту бутылку…?
— А чо теряться? Не фраера, чай, с тобой. Срок отволокли — кое-чему научились.
— Саша, ты как хочешь, — твёрдо заявил я, — а я не подписываюсь на эту авантюру. Не тяни меня на срок.
— Чо, лучше лапу будешь сосать?
— Зачем лапу? Раз такое дело, давай вещи продавать. Свои. Всё же — выход из положения.
— Какие вещи? Хуй да клещи. Нету никаких у нас вещей.
— Я свой бушлат толкну. Пятидесятого размера. Суконный. Чёрный.
— Чёрный? Ну, это другой компот, — подумав малость, согласился вороватый мой попутчик.
У судьбой посланного мне спутника явно имелись способности торговца: бушлат, прошедший со мной все искушения и испытания неволи и сбережённый до сего дня, Саша продал на первой же большой станции. И не за бесценок, как сделал бы я, а за весьма приличную, по моим прикидкам, сумму. Пиршество в честь обретения свободы продолжилось. Причём Саша побожился мне, что не тронет чужого.
Больше, кажется, у нас не осталось ничего, что можно было бы продать. Разве что мои новые рабочие ботинки. Можно, в крайнем случае, домой вернуться и босиком. Правда, я мог расстаться с ещё одной вещью — с небесного цвета чемоданом. Тогда пришлось бы из него вытряхивать рукописи. Из-под потайного дна. Но до чемодана очередь не дошла.
Многодневную нашу пьянку беспрестанно меняющиеся в нашем крайнем купе пассажиры, а ехали мы в «сидячем» вагоне, не осуждали — обычное дело. Только пожилая проводница, опасливо косясь на наши короткие стрижки под Котовского, нарочито ворчала, собирая опорожнённые бутылки.
Саша, вероятно, не забыл моей просьбы, а может, и Валю имел в виду, когда вдруг запел «Таганку». Мне она нравилась. Одна их немногих тюремных. Впервые я услышал её ещё в Челябинской тюрьме, в двадцать седьмой камере. Тогда её исполнил Толик Воинов. Пел он великолепно. У Саши обнаружился приятный голос. Я чуть не заплакал, так она меня растрогала, нетрезвого-то.