— Если все эти миллионы и миллионы бумаг в Москву отправлять — поездов не хватит.
— Ну допустим. Хотя… Могло бы начальство нам вот так объяснить? А то, как дурак, надеешься…
— Видишь ли, объясни тебе, а ты завтра сбежишь. Или ещё чего в отчаянии отчебучишь. А так — написал, опустил и ждёшь. И всё в ажуре.
— Какой подлый обман!
Земеля мудро безмолвствовал, а я читал старательно выведенные мною строчки. И мне жарко стало от стыда за свою глупость, легковерие и наивность. Что клюнул на байку того болтуна.
— Один зек рассказывал мне, что его товарища, вместе в одной бригаде вкалывали, помиловали. Вот так же прошения писал, и одно дошло. Врёт, наверное?
— Такие слухи, — шёпотом произнес Андрей, — рождаются здесь. И потом распространяются…
И показал пальцем на двери кабинетов.
— Или там.
И ткнул пальцем вверх.
— Только ты об этом, земеля, не будешь, надеюсь, трепаться в сортире.
Я кивнул. Для меня открылась ещё одна истина. Как часто бывает с истинами — горькая. Я машинально пытался засунуть свою челобитную в карман.
— Э, нет, — взял меня за запястье земеля. — Отсюда никаких документов выносить нельзя.
Я открыл заслонку и положил скомканный лист на шипящие полешки. Он сначала почернел снизу, после вспыхнул, раскалился докрасна, посерел, затрепетал лёгкими белёсыми ошмётками и унесся куда-то в тёмное хакасское небо.
Споём, жиган, нам не гулять по бану…
Споём, жиган, нам не гулять по бану,
Нам не встречать весенний праздник май.
Споём о том, как девочку-пацанку
Везли этапом, угоняли в дальний край.
Где ж ты теперь и кто тебя ласкает?
Быть может, мент иль старый уркаган,
А может быть, пошла в расход налево
И при побеге зацепил тебя наган?
Споём, жиган, нам не гулять по бану,
Нам не встречать весенний праздник май.
Споём о том, как девочку-пацанку
Везли этапом, угоняли в дальний край.
1952, осень
В это воскресное дождливое утро я намеревался поизучать учебник логики. После завтрака сбегал в каптёрку, отстоял очередь, чтобы получить доступ к своему голубому, как мечта, чемодану с двойным дном, в котором, кроме книги да небольшого запаса мыла и зубного порошка, ничего не имелось. Никто не догадывался, что в тайнике хранятся несколько десятков листов с моими записями.
Вернувшись в барак, я лёг на нарину вагонки, укрылся слегка обрызганным дождём бушлатом и лишь углубился в премудрости построения силлогизма, как раздался пронзительный окрик бригадира Зарембы:
— Эй, крепостные! Вставайте! На барщину собирайтесь! Живо!
В ответ послышалась искуснейшая матерщина в адрес начальства, правительства и всего человечества. Но кое-кто продолжал храпеть — никакой окрик не в силах был поднять этих переутомлённых людей.