— Гунька, ко мне! Одевайся давай, — командует Жека не из своей комнаты, а из той, где Старый обычно спал. И это учла: не пойдет старик жениться в тертых джинсах и мягком свитере с капюшончиком. Раз уж свадьба у нас, то все по-приличному должно быть, чтобы глаз не цеплять, удивления не вызывать. Все незаметно, тихонько.
— Ну что, хорош? Принимай, Ленка, жениха!
Удружила мне Жека, ничего не скажешь. Расстаралась, подруга дорогая: Гунька вошел в кухню в форме полковника авиации, блестя звездочками и звякая правительственными наградами. Никак Дусенька того летчика забыть не могла, которого я у нее, обновленной, году так в сорок седьмом умыкнула. И где только это обмундирование выкопала? Не иначе кто-то из Спутников, прежде чем в спячку залечь, Старому сдал вместе с документами и наградным оружием.
Стоял Гунька, конечно, не по-военному, но и не по-стариковски: мы же с Жекой организм ему портить не стали, пожилой возраст только снаружи сделали. Так сказать, косметический ремонт наоборот. Форма вообще много кому идет, так что я на всякий случай на Гуньку еще дунула-плюнула, а то уж больно красиво он на моем фоне выглядел.
Жека, может, и хотела возразить, но не успела: в прихожей требовательно тренькнул звонок.
— Свидетели пришли! Уже открыва-аю! — И Евдокия, стуча подковками, в коридор унеслась.
Какие еще свидетели, что она выдумывает? Сейчас без них расписывают давно, это пережиток прошлого.
— Лен, ну чего ты рыпаешься? Нельзя без свидетелей. Пусть все будет как у простых людей. — И Жека ключами загремела, на Гуньку шикнув, чтобы тот из роли не выпадал. Лучше бы на меня пошипела: я ко всему была готова, но чтобы Семен… Да еще при своей нынешней, при которой он Спутником колдует. Вот спасибо, дорогая Евдокия. Омоложусь — точно отомщу.
До ЗАГСа мы добрались почти без приключений: прошлись пешочком три двора наискосок, вот он и рядом. Семкина нынешняя, правда, козью морду сделала: она-то думала, что свадьба по всем правилам будет, с лимузином, с рестораном. Вырядилась во все лучшее сразу и сапоги на шпильке натянула. А ноги-то так себе, не очень… Где ж ты, Сема, себе такую мымру-то нашел, а? Или, может, не искал толком? После меня, даже в годах, любая мымрой будет. Да, Семушка?
— Сереж, а это твоей мамы родственники или по отцу? — шипит Семкина девочка мне в спину. Думает, дурочка белогривая, что я не услышу. А вот шиш! У меня, может, внешние уши и устали, зато вот внутри… Жека уже сама не рада, что таких гостей позвала. А делать нечего: не обижать же мирскую…
Мы с Гунькой впереди шагаем, у него под плащом медальки брякают, у меня розы в целлофане хрустят (бело-палевые, Семен вручил… как тогда), подковки, хоть и стертые, а лед на лужах дробят. А нам в спину звенит Жека — серьгами, браслетами, бусиками и прочей дребеденью. А уже за ней Семен. И эта его… девочка, в общем. Простая совсем, как дореформенные три копейки. Но все равно чует. Не ведьминским нюхом, а обычным бабским. Так и висит на Семене: «Ой, Сережа, мне скользко!», «Ой, Сережик, мне зябко!», «Ой, пошли быстрее, а то я уже писать хочу».