- На самом деле, Иван, это гигантская, непостижимая затея. В течение многих веков никому еще не удавалось довести это дело до конца!
Пару минут спустя он ложится на свой диван.
- Давай, Иван, я сниму с тебя лакированные сапоги.
„Ах..., ах... мой дорогой... так мне уже лучше. Я хочу еще снять и форму, все же, она всегда так дьявольски тесна... Проклятый портной!... В груди она настолько тесна, что едва ли можно дышать, а тут еще обильная еда, выпивка, ах... так... теперь на душе у меня чудесно, великолепно... спасибо тебе, ах...!
Великан двигается с довольным постаныванием и усмешками. – К нам, русским, самые лучшие мысли всегда приходят, когда мы пьяные. Вы, немцы, этого не знаете, что вы понимаете в попойке... С трудом он произносит каждое слово. В конце концов, это только лишь шепот, который переходит в неимоверно сильный храп. Я накрываю его.
Ночь проходит, уже полдень. Он просыпается. Я подаю ему сигарету, которую он зажигает в первую очередь; я постепенно узнал все его привычки. Он бормочет несколько непонятных слов самым низким басом, идет в мою спальню, потому что знает, что я не люблю немытых людей. Я долго слышу, как он плещется водой. За это время его форма почищена, сапоги чисто начищены, я приношу их ему и вижу, как он обильно напомаживает волосы и потом причесывает с особенной тщательностью. (У него в коробке у меня лежали расческа и щетка, предназначенные только для него; нельзя было знать).
- Часовой! Часовой! – рычит он теперь через открытое окно. Его голос можно слышать по всей улице. Немедленно прибегает часовой и стоит навытяжку. – Ступай ко мне домой и скажи моей жене, что я скоро приду на обед, она может уже начинать готовить. Я сегодня не пью водку. А вот рубль для тебя, выпей за мое здоровье!
- Слушаюсь, ваше высокоблагородие! Солдат довольно усмехается и исчезает.
- Но, Иван, ты же хотел приказать убрать улицы!
- Да, да, но... гм, я этого тоже хочу... Все же, нужно сначала посмотреть, стоит ли это делать на самом деле. Он медленно подходит к окну и смотрит безразлично и нерешительно на толстую, непроходимую уличную грязь, по которой лошадь, до коленей в грязи, тянет старый тарантас своим обычным, медленным шагом. Заспанный и безучастный сидит на козлах крестьянин. – Отсюда это вовсе не выглядит так плохо, но стоит только однажды упасть в нее, так же как я вчера, тогда это низость, страшное свинство! Но ведь грязь у нас повсюду, не так ли? Ужасное положение; мы здесь живем действительно как свиньи. Если бы такое однажды произошло в Петербурге, на Невском проспекте, или тем более у тебя, в Берлине, на Унтер-ден-Линден, чтобы лошади тянули экипажи по живот в грязи. У нас здесь есть муниципалитет! Один идиот сидит там рядом с другим, один глупее другого! Ну, они скоро сильно удивятся. Их лица так вытянутся, что бритье для них будет стоить слишком дорого!