На площади перед древней деревянной церковью стоит маленький, совсем новый домик с пестрыми ставнями. Несколько старух и крестьян держат на руках белую скатерть из домотканого полотна с пестрой каймой. На нем я вижу великолепный, круглый ржаной хлеб, в его середину вдавлена маленькая деревянная солонка с крупнозернистой солью, на ней медная копейка. Деревенский староста бросает свою шапку в руки окружающих нас людей, крестится, крестит меня и Фаиме, принимает хлеб и соль в руки и подает нам.
Потом он целует меня и Фаиме в щеку. Мы оба крестимся, и я принимаю круглую буханку хлеба и соль на скатерти.
- Это твой дом – входи! Он ведет нас.
Раскрывается массивная, оббитая внутри толстым войлоком дверь, которая ведет в маленькое помещение. На стенах висит зеркало, сбоку от него крючки для одежды. Другая дверь ведет в большую комнату. Бревна обструганы очень аккуратно, в «красном углу» висят иконы, горит лампада, перед нею массивный дубовый стол, его круглая столешница непокрыта и чиста, и в ее центре тщательно вырезано «Т.К. 1916». Вокруг стола стоят массивные стулья, на стенах такие же скамьи, в стороне стоит широкая кровать с белыми подушками и сшитым из самых разных, пестрых тканей одеялом. Рядом с кроватью шкаф и маленький комод. Прилегающее помещение – это кухня. Плита, занимающая почти половину помещения, разогрета, и пахнет тушеной дичью и сметаной. На кухонном столе лежит копченая медвежья ветчина поистине чудовищных размеров. Рядом со столом стоит блестящий медный самовар. Кухонный шкаф полон пестрой, красивой посуды, в выдвижных ящичках лежат столовые приборы. Многие люди подумали обо всем, о каждой мелочи.
Их мысли, чувства, их благодарность, радость, все это они собрали здесь.
Я выхожу из дома – моего домика.
Все глаза с немым вопросом, полные надежды направлены на меня. Внезапно пестрый гул голосов умолкает.
Они все подарили это мне, из своих скудных средств. Бедные, запущенные крестьяне, мои оборванные, забытые товарищи – на родине считающиеся пропавшими без вести, исчезнувшими.
Я хочу говорить, слова звучат в моей головой, мысли приобретают форму.
- Мои дорогие!... Я благодарю...
Мой рот больше не может издавать звуки, и он судорожно сжимается. Я могу только кулаком медленно провести по глазам...
Передо мной стоит Зальцер. По его изувеченной ударом сабли щеке я замечаю, насколько взволнован этот человек; биение пульса отчетливо заметно в плохо зажившей ране. Я хватаю его, я обнимаю его, и целую его прямо в шрам. Рот искривлен, губы дергаются как будто в судороге. И он тоже не может говорить – крупные слезы тоже текут по его лицу. Илья обнимает меня, как будто я его кровный брат.