В те дни я никогда не терял контроля над собой. И болезнь ни разу не захватывала меня целиком, она просто вспыхивала в организме наподобие лихорадки, но всякий раз я хотя бы отчасти оставался самим собой. Это было еще до того, как я рассказал обо всем Элен, и нам понадобилась камера. Возможно, мне вообще не стоило жениться на ней, не рассказав ей обо всем, но я же не знал, что мне станет хуже. А кроме того, я не думаю, чтобы это имело какое-нибудь значение — она все равно вышла бы за меня замуж! Несмотря ни на что.
В те вечера, когда все начиналось, я рано ложился спать и выключал свет. Разумеется, спали мы в разных комнатах. Я говорил Элен, что неважно себя чувствую, и она не докучала мне. В конце концов она, видимо, подметила регулярность этой хвори, потому что однажды отпустила довольно грубую шутку по поводу моих ежемесячных заболеваний. Пришлось прочитать ей суровую нотацию на предмет того, что женщина может, а чего ей никогда не следует говорить, даже своему мужу.
Мне становилось все хуже и хуже, и я понял, что лучше не рисковать. Я взял за правило раз в месяц вообще уезжать из города. Жене говорил, что это были деловые поездки, и она, похоже, верила. В ее поведении не было ничего подозритёльного, никаких вульгарных шуточек в мой адрес она больше не отпускала. Она знала, что я не из тех мужчин, кто может завести себе любовницу или раз в месяц устраивать веселенькую ночь, а потому верила мне и не задавала лишних вопросов.
Обычно я уезжал в какой-нибудь маленький городишко милях в тридцати или сорока от дома. Каждый раз это был новый город, где я выбирал маленькую дешевую гостиницу (дешевую потому, что там никто не обратит внимания на небритого человека) и проводил в грязноватом номере всю ночь. Как бы плохо мне ни было ночью, из номера я не выходил. А мне действительно бывало плохо. Временами так хотелось выйти наружу. Мне было нужно… нечто. Возможно, это была все та же потребность побегать голым по лесу. Но я сопротивлялся этому желанию, побеждал его и оставался в номере. И всегда запирал дверь изнутри. Лучше, конечно, было бы попросить запереть меня снаружи, но не мог же я обратиться с подобной просьбой к портье. Это вызвало бы подозрения. Так что приходилось целиком полагаться на свою силу воли. К счастью, я волевой человек, а потому мне это удавалось и, хотя временами бывало очень плохо, я все же справлялся с собой.
Позже, когда я понял, что состояние мое продолжает ухудшаться, пришлось заняться оборудованием камеры. Над этим планом я работал долго. Тогда-то и пришлось рассказать о болезни жене. Это было самым трудным. Элен нельзя назвать очень уж интеллигентной женщиной и потому поначалу она отнеслась ко всему как к какой-то шутке, не поверила мне. Да, она подумала, что я шучу. Но потом, когда пришел строитель и стал оборудовать камеру, смекнула, что дело действительно серьезное, и ей взбрела в голову мысль, что я схожу с ума. Разумеется, прямо она об этом никогда не говорила, но это можно было заметить по ее взгляду. Когда мы обивали стены камеры, она не переставая качала головой, словно мы оба занимаемся какой-то ерундой и попросту тратим время. Впрочем, все это вполне понятно. Я не вправе винить ее за то, что она поначалу чего-то не понимала. Теперь-то она уже многое знает и начинает соображать, хотя временами и допускает глупые, досадные ошибки и не может провести границу между физическим и умственным, нормальным и аномальным. На это требуется время.