Вот Чезаре одним прекрасным утром появляется на рынке с рыбой. Он ищет и находит Ирину, свою ровесницу и приятельницу, которую уже успел окрестить за ее обаяние Гретой Гарбо и даже подарил ей карандаш. Ирина держит корову и продает молоко; вечером часто, по дороге с пастбища, она подходит к Красному дому и наливает молоко своим постоянным клиентам в их посуду. Сегодня утром они с Чезаре никак не могут договориться, сколько молока надо налить за рыбу. Чезаре держит руку ладонью вниз над двухлитровой кастрюлей (сделанной для него все тем же Болтуном из расплавившегося судка, который у нас в лагере назывался менажка), показывая, что следует налить полную. Ирина смеется и отвечает эмоционально, нараспев, возможно, стыдит его. Шлепком она заставляет Чезаре убрать руку и приставляет два пальца к стенке кастрюли, ровно посередине.
Теперь очередь Чезаре возмущаться. Он размахивает рыбой (но осторожно, чтобы ее не повредить), поднимает ее вверх с таким усилием, будто она весит не меньше двадцати килограммов.
— Это тебе не рыбешка, а большущая рыбина, — говорит он и, держа рыбу уже горизонтально, проводит ею перед носом Ирины от головы до хвоста, а сам при этом, закрыв глаза, глубоко втягивает воздух, словно наслаждается ароматом.
Улучив момент, когда глаза Чезаре закрыты, быстрая, как кошка, Ирина выхватывает рыбу у него из рук, откусывает ей начисто голову своими белыми зубами и со всей силой швыряет скользкое обезглавленное тело в лицо Чезаре. Потом, не желая нарушить дружбу и деловые отношения, она наполняет молоком кастрюлю на три четверти, это полтора литра. Ошеломленный Чезаре бормочет утробным голосом:
— Ты что, спятила? — и, пытаясь защитить свое мужское достоинство, добавляет еще несколько непристойных слов.
Потом он забирает кастрюлю с молоком и оставляет Ирине рыбу, которую она тут же съедает.
С прожорливой Ириной нам впоследствии пришлось столкнуться еще, причем при обстоятельствах, для нас, латинян, шокирующих, а для нее, судя по всему, обычных.
На полпути между деревней Старые Дороги и Красным домом находилась общественная баня, без которой не обходится ни одна русская деревня. В этой бане мылись день русские, день итальянцы. В просторном деревянном помещении имелись две длинных каменных лавки и большое количество глубоких цинковых тазов разного размера. Из кранов на стенах текла без ограничения горячая и холодная вода, а вот мыла не хватало, его очень экономно выдавали в раздевалке, и делала это Ирина.
С ножом в руке она стояла у столика, на котором лежал брикет сероватого вонючего мыла. Мы раздевались, сдавали одежду в дезинфекцию и, совершенно голые, выстраивались в очередь к столику Ирины, относившейся очень серьезно и ответственно к возложенной на нее задаче: наморщив от напряжения лоб и по-детски высунув язык, она отрезала от брикета ломтик каждому желающему помыться. Худой получал ломтик потоньше, а упитанный — потолще. Вряд ли так было положено, скорее, Ирина руководствовалась при распределении мыла бессознательным чувством справедливости. И ни один мускул на ее лице ни разу не дрогнул при виде посетителей в столь неприличном виде.