Знаю, как формировалась ментальность черного американца. Как складывался его усередненный био- и генотип.
Разделяю стихийное ощущение вины перед черным народом. Считаю эту проблему исключительно важной.
Но с конкретным господином Уорреном ежедневно и приветливо раскланиваюсь. И он, представьте себе, улыбается…
И музыку по вечерам не заводит. Даже обидно…
Партия сказала, комсомол ответил — есть!
Позвонил мне знакомый и говорит:
— Зачем ты напечатал статью, в которой Глезер ругает Шрагина? Ведь Шрагин — хороший человек!
— Хороший, — говорю.
Через минуту еще один звонок:
— Зачем ты напечатал статью, в которой Шрагин ругает Глезера? Ведь Глезер — хороший человек!
— Хороший, — говорю.
— Что же это такое?! Значит, ваша газета — беспринципная?! Значит, у вас нет единой позиции?
Позиция у нас есть. Принципы тоже имеются.
Позиция наша в том, чтобы обнародовать самые разноречивые идеи. Дать высказаться носителям самых противоположных мнений.
— Разноречивые идеи? Противоположные мнения? А где же единство?
— В сознании читателя! Мы доверяем нашему читателю. Мы уверены: из десятка концепций он выберет наиболее реальную, наиболее благородную и жизнестойкую…
Мне вспоминается один занятный эпизод. Меня пригласили в КГБ. Беседовавший со мной капитан поинтересовался:
— Что вы думаете о Солженицыне?
Признаться, я несколько оробел. Сказать всю правду не решился. Высказался уклончиво:
— Надо опубликовать произведения Солженицына. Народ разберется, чего они стоят.
— Народ?! — с изумлением переспросил капитан. — Народ?!
В голосе его звучало невыразимое презрение.
— Народ?!
На одной из редакционных летучек присутствовала талантливая журналистка Сарафанова. Попросила слова и говорит:
— Положение в газете — критическое. Нет главного редактора. Вот предыдущий редактор — это был редактор! Как закричит, бывало! Как затопает ногами! Все дрожат от страха. И всем сразу ясно, что делать… А Довлатов только улыбается. И каждый пишет, что хочет. Разве так можно?
Можно! Кричать я совершенно не умею. (Хоть и был надзирателем в уголовном лагере.) Не умею и не хочу.
И не буду. Даже на мою собаку Глашу. Даже на журналистку Сарафанову!
Я думаю, тоска по железному наркому — еще один рудимент советского воспитания. Тоска по «сильной власти»! Тоска по директивным указаниям! Тоска по нашей врожденной личной безответственности!
Какая это мука для советского журналиста — писать, что хочешь. Без указаний! Без разъяснений! Без директив!..
Позвонил мне друг, Александр Глезер:
— У меня есть одно предложение.
Изложил свое предложение.
— О’кей, — говорю, — соберемся, решим.