Франк рано их покинул — ему предстояла «отходная» с коллегами, прощание с родиной…
Когда Камилле удалось наконец подняться, Филибер проводил ее на улицу.
— Все будет в порядке?
— Да.
— Вызвать тебе такси?
— Спасибо, не стоит. Я хочу пройтись.
— Ладно… Тогда приятной прогулки…
— Камилла…
— Да?
Она обернулась.
— Завтра… 17.15, Северный вокзал…
— Ты придешь?
Он покачал головой.
— Увы, нет… Я работаю…
— Камилла…
Она снова обернулась.
— Ты… Сходи туда вместо меня… Пожалуйста…
22
— Пришла помахать платком?
— Да.
— Мило с твоей стороны…
— Сколько нас?
— Кого?
— Девушек, явившихся помахать платочками и перепачкать тебя с головы до ног помадой?
— Смотри сама…
— Неужто я одна?
— Что поделаешь… — Он скорчил ей рожу. — Тяжелые времена… Хорошо еще, что англичанки такие пылкие… Во всяком случае, так мне сказали!
— Собираешься обучать их французскому поцелую?
— В том числе… Проводишь меня?
— Да.
Он взглянул на часы.
— Ну вот. У тебя всего пять минут, чтобы попытаться выговорить фразу из шести слов, сумеешь? Ладно, если шесть слишком много, я удовлетворюсь тремя… — пошутил он. — Но правильными, заветными, договорились? Черт! Я забыл прокомпостировать билет… Итак?
Тишина.
— Тем хуже… Останусь одиноким волком…
Он повесил свою огромную сумку на плечо и повернулся к ней спиной.
Кинулся на поиски контролера.
Она видела, как он убрал билет в бумажник и помахал ей рукой…
И «Евростар» побежал от нее прочь.
И она заплакала, глупая гусыня.
А он маячил вдали крошечной серой точкой…
У нее зазвонил мобильник.
— Это я.
— Знаю, номер высветился…
— Уверен, ты там сейчас изображаешь романтическую героиню, разнюнилась, захлебываешься слезами и соплями… Уверен, стоишь одна в конце платформы, как в кино, и оплакиваешь любовь, исчезнувшую с облачком белого дыма…
Она улыбнулась сквозь слезы.
— Вовсе… Вовсе нет, — наконец выговорила она, — я… Я как раз выхожу с вокзала…
— Врушка, — произнес голос у нее за спиной.
Она упала в его объятия и прижалась к нему крепко-крепко-крепко-крепко. До хруста в костях.
Она плакала.
Говорила не умолкая, сморкалась в его рубашку, снова лила слезы, выплакивая двадцать семь лет одиночества, тоски, подлых ударов по башке, она рыдала о недоданных ласках, горевала о безумии матери, о рассеянности отца, пустых хлопотах и своей вековой усталости, признавалась, как часто ей бывало холодно и голодно, и как много ошибок она сделала, и как предавала и ее предавали, и как у нее вечно кружилась голова, словно она стояла на краю пропасти. Она поведала ему о своих сомнениях насчет собственного тела, и о привкусе эфира во рту, и о постоянном страхе оказаться не на высоте. И о Полетте. О доброте и нежности Полетты, за пять с половиной секунд обратившейся в серый тлен…