Стоял страшный мороз. У нас слезились глаза и текло из носа. На холоде жидкость вмерзала в щеки наподобие ледяных кружев. Мы напялили на себя всю имевшуюся одежду и тесно жались друг к дружке в надежде согреться. Грубо сколоченные доски фургона были покрыты соломой, в которую мы с братьями пытались поглубже зарыться. Запряженный в повозку не первой молодости мерин выбивался из сил, и изо рта у него валил пар. Он был лохматый, как медведь, а шерсть на брюхе покрывали острые сосульки. Моего самого старшего брата Ричарда с нами не было. Ему уже стукнуло шестнадцать, и его как взрослого послали вперед, чтобы подготовить дом к нашему приезду и перевезти провизию на спине единственного оставшегося у нас вола.
Отец с матерью сидели впереди и, как обычно, молчали. Они редко разговаривали друг с другом в нашем присутствии, да и то только о весах да мерах или о наступлении нового времени года. Работа в поле и дом — вот и весь их разговор. Отец часто уступал матери, и видеть это было довольно странно — он был такой большой и сильный! При росте, как говорили, почти в семь футов он был самый высокий мужчина в округе. Мне, маленькой, казалось, что его голова покоится на облаках, а лицо всегда остается в тени. Когда он женился на матери, ему было сорок восемь, и мне он всегда казался старым, несмотря на то что держался прямо и ходил быстро. Если верить слухам, Томас Кэрриер бежал из старой Англии молодым человеком, спасаясь от каких-то неприятностей. Поскольку отец никогда ничего не говорил о своей жизни до женитьбы и, сказать по правде, вообще ни о чем не рассказывал, я не имела никаких сведений о его жизни до того, как он стал фермером в Биллерике.
О его прошлом я знала наверняка только два факта. Во-первых, что во время гражданской войны в старой Англии отец был солдатом. У него хранился красный мундир, старый, поношенный и полинявший, который он привез с собой из Лондона. Один рукав был оторван, будто обрублен чем-то острым. Ричард сказал, что, если бы не войлочная подкладка, отец лишился бы руки, это точно. Когда я умоляла Ричарда рассказать мне, как и где сражался отец, брат поджимал губы и говорил: «Ты девчонка и про мужчин ничего не сможешь понять». Второе, что мне было известно, — это что моего отца боялись. Часто за его спиной люди делали друг другу какой-то знак. Проводили большим пальцем по шее, словно отделяя голову от тела. Но если отец и видел этот знак, то не обращал на него внимания.
Мама, в девичестве Марта Аллен, сидела с ним рядом, держа на руках годовалую Ханну. Девочка была замотана в покрывала и напоминала лежащий на коленях бесформенный сверток. Помню, я наблюдала за маленькой сестрой с присущей детям жестокостью, гадая, когда же она наконец вывалится из фургона. Несколько лет назад умерла моя маленькая сестренка Джейн, и отсутствие у меня привязанности к Ханне, наверное, объяснялось боязнью, что и этот ребенок тоже может умереть. В первый год жизни младенцы были так слабы, что в некоторых семьях не давали ребенку имени, пока тому не исполнится год и не появится надежда, что он выживет. Иногда, если умирал младенец, его имя передавалось следующему. А если и тот умирал, то следующему. И так далее.